Царство и Слава. К теологической генеалогии экономики и управления

ℵ В двух образцовых исследованиях Альбрехт Дитрих («Eine Mithrasliturgie», 1903) и Эдуард Норден («Agnostos theos», 1913) сформулировали учение о формах доксологии и молитвы (Norden. P. 261). Норден в своей работе показывает, каким образом в христианских доксологических формулах сочетаются литературные элементы и формы, проистекающие из разных традиций – как светских, так и религиозных (стоической, иудаической, мистико-герметической и проч.). В формальном плане все это согласуется с конкретными результатами, полученными Алфëлди, Шраммом и Канторовичем в их исследованиях материального толка. Доксологии – как светские, так и религиозные – имеют одну и ту же морфологическую структуру; но это еще ничего не говорит о стратегиях, которые они преследуют, и о функциях, которые они призваны выполнить.

Порог

Ученые, которые занимались церемониальными аспектами власти – а Канторович безусловно самый дальновидный из них, – будто бы не решаются задать следующий вопрос, от которого, тем не менее, едва ли можно уклониться: какова природа отношения, которое столь глубинным образом связывает власть и славу? Если власть по сути есть сила и эффективное действие, почему она нуждается в ритуальных аккламациях и хвалебных песнопениях, в коронах и громоздких тиарах, в утомительном церемониале и в неизменном протоколе – одним словом, почему власть, по сути являющая собой эффективность и ойкономию, стремится к торжественной обездвиженности в славе? Еще Аммиан с удивлением отмечал неподвижность Констанция во время его торжественного визита в Рим и сравнивал его не с живым существом или богом, а с figmentum – своего рода истуканом «c неповоротливой шеей, неподвижным, застывшим взглядом, смотрящим прямо перед собой в пустоту, – эдакий figmentum в человеческой форме» (Alföldi. P. 274). Простое инструментальное объяснение, согласно которому речь идет об ухищрении власть имущих, пытающихся таким образом оправдать свои амбиции, или об инсценировке, призванной внушить подчиненным благоговейный страх и стремление подчиняться, хоть и правдиво в отдельных случаях, все же, безусловно, не способно дать обоснование столь глубинному и исконному отношению, захватывающему не только политическую, но и религиозную сферу. Если учитывать многосложную хореографию, экономические затраты и впечатляющий символический аппарат, который было необходимо пустить в ход в Византии в IX, а затем в Берлине в XX веке, простая демонстрация оружия, безусловно, в большей степени отвечала бы такой задаче. А церемониальное великолепие зачастую воспринимается теми, к кому оно обращено, как досадная обязанность, которой даже государь, стоящий выше закона, вынужден подчиняться как подлинному lex ceremoniarum, как свидетельствуют слова понтифика, обращенные к Карлу V в тот момент, когда он подставляет ему ноги для поцелуя: «Я против своей воли даю целовать себе ноги, но церемониальный закон вынуждает меня к этому (invitus passus sum osculari pedes meos, sed lex ceremoniarum ita cogit)» (Kantorowicz 2. P. 180).

Инструментальные объяснения – как и объяснения социологические, рассматривающие церемонии как своего рода символическую репрезентацию общества в целом (Schenk. P. 506–507), – в сущности, не далеко ушли от представлений позднебарочных любителей древности, видевших в них следствие первородного греха, который породил неравенство между людьми и привел к созданию своего рода theatrum ceremoniale, в котором власть имущие репрезентируют символы собственной греховности (Lünig. P. 1–70).