Царство и Слава. К теологической генеалогии экономики и управления

Именно поэтому в стремлении к недостижимому воссозданию единства означающего и означаемого в нашем переводе мы ориентировались на буквализм в беньяминовском смысле, нацеленный на то, чтобы «найти в языке, на который переводят, ту интенцию, которая позволит пробудить в нем эхо оригинала»[297] – даже если ценой такого «соответствия» становится разрушение того, что Беньямин называет «прогнившими барьерами» языка, на который переводят, – то есть его штампов и автоматизмов, а значит, и автоматизмов мышления. И стратегия эта оправдана вдвойне именно в случае Агамбена, который, выражая собственную мысль на итальянском языке, зачастую сокрушает его «барьеры», сокрушая вместе с тем барьеры и автоматизмы мышления.

Задачей переводчика, по мысли Беньямина, является не коммуникация, не передача сообщения – то есть разъятие смыслового целого оригинала на ряд значений, которые могут быть более или менее успешно переданы в чужом языке, – но напряженный поиск того символического в языке, ускользающего, невыразимого в видимых формах (но с ними непосредственно связанного), что невозможно «сообщить» и что в то же время составляет ядро поэтического текста (коим, в сущности, является и текст подлинно философский).

Передавать лишь означаемое, не беря в расчет скрытый динамизм, существующий между смыслом и звуком, формой, способом, которым этот смысл воплотился в слове, – значит отсечь единственно значимое в тексте, «предать» его тайну. Настоящий перевод не передает оригинал, предавая его, но как бы «распознает» его – и дает возможность читателю также его распознать, разглядеть его уникальный абрис, услышать его голос, соблюдая при этом дистанцию, заданную его «инакостью», которую он принимает, признавая его неизбывную чуждость. И если всякое великое произведение заключает в себе подтачивание устоявшегося строя языка, существующей нормы, в определенной мере даже преодоление ее – то, прибегая к выражению Ортеги-и-Гассета, переводчик не должен заключать оригинал «в темницу лингвистической нормы»[298], но также обязан самим актом перевода высвобождать содержащийся в нем «бунтарский» потенциал, ставящий любую норму под вопрос. Комментируя теорию перевода Шлейермахера, Ортега-и-Гассет резюмирует:

Перевод – это процесс, который можно осуществлять в двух противоположных смыслах: или автора приближают к языку читателя, или читателя приближают к языку автора. В первом случае мы переводим не в полном смысле этого слова: строго говоря, мы имитируем текст, пересказываем его. Только когда мы отрываем читателя от его языковых навыков и вынуждаем двигаться в сфере языковых навыков автора, мы переводим в собственном смысле слова[299].

Стало быть, хороший перевод нацелен не на то, чтобы подчинить чужое омертвевшим, затертым формам своего, но на то, чтобы максимально приблизиться к сокровенному единству формы и содержания, создающему неповторимое своеобразие подлинника. Иными словами, необходимо отстраниться от собственного языка через «фронтальное столкновение со строем языка оригинала». Именно этой стратегической линии мы по возможности и старались придерживаться при переводе агамбеновского текста.

2. Уже во введении Агамбен говорит о том, что его книга представляет собой продолжение и расширение перспективы, намеченной Мишелем Фуко в его исследованиях о генеалогии «управленчества» (gouvernamentalité), в то же время являя собой попытку прояснить внутренние причины, по которым эти исследования не были завершены. Не просто рассматривая, вслед за Фуко, экономический дискурс как часть историко-политического ансамбля, а распознавая в нем диспозитив, определяющий господствующую ныне форму бытия и познания, Агамбен пытается взойти к его основаниям – к тому самому архэ, к истокам, которые скрыто присутствуют на всем протяжении исторического пути и непрерывно влияют на него изнутри. Именно таким образом, по мысли Агамбена, изначально теологические истоки экономики как совокупности практик, направленных на непрерывное управление индивидами ради спасения, будут скрыто обусловливать становление того рода власти, который достигнет своей парадигматической формы в управленчестве.