Царство и Слава. К теологической генеалогии экономики и управления

Итак, по мысли Фуко, в средневековом видении человек является частью великого континуума, нисходящего от Бога к отцу семейства, который должен подражать Богу; теперь же человек автономен в этой специфической деятельности, не находя ее образца ни у Бога, ни у природы. Именно этим фактом, влекущим за собой разрыв между функцией суверена и функцией управления, Фуко обосновывает зарождение управленчества. Он описывает его как «процесс, в рамках которого управление начинает оттеснять простое установление правил на задний план, вследствие чего у сторонников ограничения королевской власти в один прекрасный день появится возможность заявить: „Король царствует, но не правит“»[305]. Речь идет о перевертывании взаимоотношений управления и царствования, обернувшемся тем, что «в центре внимания новоевропейской политики оказалась не проблема верховной власти, царствования, imperium, а проблема управленческих решений».

В противовес этому видению[306] Агамбен утверждает, что первый зародыш разграничения между Царством и Правлением содержится в тринитарной ойкономии, которая вводит разрыв между бытием и праксисом внутри самой божественности. Как отмечает Агамбен, «в своей генеалогии управленчества Фуко упоминает небольшое сочинение Фомы „De regno“, обходя при этом вниманием трактат „De gubernatione mundi“, в котором он мог бы обнаружить основные элементы теории управления в его противопоставленности царству»[307]. Впрочем, c определенного момента термин «gubernatio» становится синонимом провидения, а в центре трактатов о божественном управлении миром и оказывается способ, которым Бог продумывает и осуществляет свое провиденциальное действие. «Провидение есть имя „ойкономии“ в той мере, в коей последняя предстает в качестве управления миром». То есть учение об ойкономии и проистекающее из него учение о провидении служат обоснованию управления миром; но истинно и обратное, а именно, что рождение управленческой парадигмы становится понятным лишь в свете экономико-теологического характера провидения.

Итак, разрыв между Царством и Правлением изначально характеризует христианскую доктрину, так как является прямым следствием раскола между бытием и праксисом, который экономическая парадигма призвана, с одной стороны, восполнить, а с другой – лишь крепче обосновать: так, присущая христианству «экономическая рациональность со своей прагматико-управленческой, а не научно-онтологической парадигмой будет продолжать скрыто действовать в качестве силы, которая стремится подорвать и разрушить единство онтологии и праксиса, божественности и человечности»[308].

Переход от пастырства к политическому управлению Фуко объясняет возникновением целого ряда «антиповодырских движений» (contre-conduites). По мнению Агамбена, этот переход становится куда более понятным, если рассматривать его как секуляризацию всего того, что в средневековых трактатах составляло материал для теории божественного управления миром. «Современное понятие управления, – заключает Агамбен, – продолжает не историю средневекового „regimen“ [представляющую собой своего рода „глухой“ конец в истории западной мысли], а скорее, традицию […] провиденциальных трактатов, которая в свою очередь также уходит корнями в тринитарную ойкономию»[309].

3. Согласно центральному тезису книги, в основании власти – пустота, покрываемая литургическим прославлением, функцию которого ныне исполняют массмедиа. Сложность задачи по выявлению скрытых механизмов и расчетов власти, связанных с ее литургическим и церемониальным аспектом, как и в предыдущих исследованиях Агамбена, обусловлена тем сопротивлением, которое оказывает в данном случае не только предмет изысканий, но и сам строй языка, на котором критика власти пытается себя конституировать. Власть – как и бытие, как и язык – ускользает от исчерпывающей рационализации, имея в своем основании нечто мистическое, ибо, так же как язык или бытие, она «началась раньше, чем началась»[310]. Поэтому любые поползновения мыслить власть «позитивно» (теория государственного суверенитета, современная теория Государства в целом) неизбежно оказываются вписанными в продолжение самого проекта власти. В понятии «голой», или священной, жизни «политика и жизнь переплелись столь глубоко, что сопротивляются любой традиционной форме анализа»[311]. Агамбен ставит себе целью преодолеть выдающие себя за безусловные границы, налагаемые властью на само мышление посредством языка: в его задачи входит создание понятийного аппарата, способного схватить зону неразличимости между жизнью и правом, благодаря сокрытию которой власть до сих пор успешно облекала себя в форму изначально данного.