ЦДЛ

…Белого – очернили. Белых у нас не любят. Черного – не отмыли. Как ни старались. У нас очень светлый читатель. И его каждый раз боятся запачкать. Да и меню у него также сплошь диетическое, будто поносом страдает вот уже свыше полсотни лет.

Беспрозванный – таким и остался. Даже имя из памяти исчезло. А уж отчество и подавно. Хотя поэты здесь почему-то всегда пишутся без отчества.

Может, это намек на то, что и отечества им не хватает.

Михаил Голодный, всю жизнь боявшийся переходить улицу вброд – много плавает там всего, – таки попал под автомобиль на Ленинградском шоссе. Между прочим, под личный Симонова, так сказать, коллеги. За ним, хитроносым, шофер торопился.

Ну, Бедный, он и есть бедный Придворов. «Не ходил бы ты, Ванек, во солдаты…» А пошел бы, Демьян… Да уж ладно – все равно уберет цензура.

Горького накормили, что называется, той же конфеткой.

Вот Дракохруст и Павел Беспощадный… Эти вроде пооптимистичней себе вывески отхватили.

Ну, Павел, он по-прежнему беспощаден к читателю – так пишет, хоть стой, хоть падай. И даже букварь не читай посреди счастливого детства. А если читал, то алфавит забудь!

А Дракохруст, тот уже не пишет, а только на машинке стучит… указательным пальцем.

Вот Казимир Лисовский, живущий на Оби в Новосибирске, тот еще пишет. Всю Обь обессмертил – «Обь, тоску угробь! Обь, твою муть воспевать не устану я…».

Так что тут мы можем и Демьяну досказать недостающую фразу:

«Демьян, Демьян, Обь же твою муть!»

ЦДЛ.

«И Терек прыгает, как львица с косматой гривой на хребте…» И хотя у львицы отродясь не бывало гривы, все одно красиво. Вот «с винцом в груди и жаждой мести…» – это похуже. Все же классик. Мог бы и почистить перышко, – дружески беседуем с зарубежным литературоведом, в знак протеста там у себя изучающим только чужих поэтов. Хотя настоящие поэты конечно же человечеству не чужие.

– Хочешь убедиться? – спрашиваю его.

Хочет. И мы пошли на Казанский вокзал, самый народный в России.

И сели в битком набитую электричку. И услышали тут же:

На Кавказе росла алыча
Не для Лаврентья Палыча,
А для Климент Ефремыча
И Вячеслав Михалыча…

Это Леша Охрименко – наш прабард, автор истинно народных песен. Таких как: «Он бил его в белые груди», «Исповедь полкового разведчика», «Софья Андреевна Толстая», «Графиня Эльвира», «Левка Толстой», «Отелло – мавр венецианский», «Однажды ночью…».

Однажды ночью, возвращаясь с пьянки,
Я в освещенном увидал окне:
Товарищ Сталин жарил обезьянку,
Он медленно вращал ее в огне.
Потом он пережевывал кишочки
И косточки обгладывал, урча,
С тех пор я не читал его ни строчки,
С тех пор читаю только Ильича.

И других, не менее народных, которые исполняют в переполненных электропоездах не всегда голосистые нищие, подбренчивая в такт уже собранной мелочью.

Наш генсек поэзию любит. Бывало, приедет и первым делом спросит: «Хворум есть?» «Так точно. Есть!» – отвечают. И обязательно стишок какой-нибудь прочитает. Однажды, – говорят, – чуть ли не Гумилева шарахнул. Что и говорить, любит он Ленинград. Говорят, именно там он рассыпал с десяток поэтических книг, уже набранных. «И еще десяток уже вышедших запретил, – поведал в ЦДЛ один писатель, – „Лениздат“ теперь и прозу издавать боится…»

Мы, конечно, знали, что он, как Мао, стихами балуется. Типа: «Если мы не дойдем до Великой Китайской Стены, значит, мы не любим Китай…» И речи свои пишет стихами, но их по старинке переписывают прозой многочисленные его речеписцы. Будто ревнуют, завистники, и не хотят из него Гомера делать – и так, мол, великий. И так, мол, сойдет.

Говорят, даже сам на машинке стучит, специально для него сконструированной. Вот буквы, говорят, маловаты. Пишущая машинка с огромными буквами была лишь у Гитлера. Фюрер неважно видел, но стеснялся носить очки.

Что Брежнев поэт, мы убедились, когда он пригласил кого-то из наших на завтрак. ЦДЛ, конечно, знал об этом за месяц.

И все с нетерпением ждали счастливца к обеду, чтоб все, как положено, рассказал.