Цена

- Что бы я ни сохранил, все равно, пан Мертель, этого будет намного больше, чем вы переняли от своего старика, который, вроде бы, был весьма достойным человеком.

Мертеля эти слова не рассердили. Он скорчил столь задумчивую мину, словно увидал своего отца рядом со столом, и сказал спокойно:

- Мой отец, пан Седляк, научил меня кое-чему другому, чему-то, что вам наверняка не понравится, и чего вы вообще не поймете, поэтому будете интерпретировать как пропаганду низости, но я вам скажу. Мой старик твердил, что суть бытия человеком состоит в том, чтобы избегать поисков совершенства и не заниматься моральным аскетизмом, ибо за это необходимо платить слишком высокую цену. Он твердил, что такой людской недостаток все-таки лучше, чем святость, которой следует остерегаться больше, чем никотина и алкоголя. Прежде чем вы…

- И вы то же самое преподаете своим ученикам, пан педагог? – влез в разговор Седляк, но Мертель, не обращая на него внимания, закончил предложение:

- …прежде чем вы наденете нимб себе на лобик, хотя бы выслушайте, что предлагает адвокат Кржижановский.

Седляк презрительно стряхнул ладонью крошку со стола и взглядом поискал поддержки у Малевича. Тот же принял вид человека, раздираемого сомнениями:

- Пан начальник, у меня тоже имеется… или, временами бывает… охота выйти, но…

- Как это "временами бывает"?

- Потому что, то бывает, то нет, вот я сражаюсь с мыслями.

- Что тут биться с мыслями? Дело простое, пан магистратор!

- Видимо, не такое простое, поскольку лишь немногие из нас хотят уйти, но до сих пор никто не ушел. Я не бьюсь с мыслями потому, что нет у меня сомнений относительно моральной оценки требования Мюллера и принятия этого требования. Бьюсь я, поскольку задумался над кое-чем другим. Уйти легко. Но вот не следует ли остаться, хотя бы затем, чтобы здесь не остались одни лишь сторонники подчинения маккиавелизму Мюллера? Остаться убедить их, что они ошибаются.

- Пан советник, по той же самой причине и я не ушел, а вернулся к столу, - заявил Хануш.

- И я, и я, братья, именно за тем сижу тут, - сообщил ксендз Гаврилко.

- А я, прежде чем приму решение, хотел бы, чтобы пан адвокат был добр объяснить нам, что означало бы меньшее зло в нашем случае, - заявил редактор Клос. – Потому что все эти больничные примерчики с лекарствами и операциями – это все совсем другой коленкор, который меня совершенно не убедил.

- Объясню и вам, и не только вам, - обрадовался Кржижановский. – Коллег, которые уже собрались уходить, попрошу чуточку терпения. Если мы вас не убедим, уйдете чуть позднее, силой никто вас держать не станет. Как верно заметил пан советник Малевич – уйти легче всего…

- Или – труднее всего, - поправил его ксендз. – Значительно легче говорить, когда у тебя язык без костей. Я думаю, братья…

В этот момент профессор Станьчак решил, что ему брошен вызов:

- Вы имеете в виду еженедельные проповеди?

Но Гаврилко не дал сбить себя с толку:

- …Я считаю, что мы даже не должны и говорить об этом, братья; не должны обсуждать, не должны прикладывать рук…

Но профессор был не из тех ораторов, которых можно было заглушить безнаказанно:

- А только умыть ручки, так, превелебный пастырь7 Ведь ручки умыть даже легче, чем молоть языком, правда?

- Ваш метод аргументации…

- Мы говорим не о моем методе, а только о методе Понтия Пилата, уважаемый – об умывании рук!

- Об этом говоришь только ты, сын мой.

- Для вашего сына я уже староват. А говорю исключительно потому, чтобы напомнить пану ксендзу коллегу Пилата… Вы его помните, пан ксендз?

Гаврилко замолк, как будто его ударили по лицу. Снова по залу расползлось неловкое молчание. Его прервал Малевич, обратившийся обвиняющим тоном к Тарловскому:

- Мои поздравления, пан граф. Вы великий охотник!

- Не понял?! – удивился граф.

- Потому что это не дворец, а клетка без выхода, пан граф.

- Пан магистратор, ваша язвительность здесь никак не к месту!

- Моя язвительность намного меньше вашего коварства, а ваше коварство равно коварству Мюллера, пан граф. Только оно приняло иную форму.

- Послушайте, что вы себе позволяете…

- Позволяю говорить, что думаю, а думаю я именно так, поскольку профессор Станьчак только что позволил осознать это, напомнив о римском прокураторе Иудеи, Пилате Понтийском, пан граф…

- Но ведь я рук не умываю, пан Малевич!

- А их здесь никто не может умыть, равно как никто здесь не может ничего сделать такого, что было бы без изъяна. Вы, в коварстве своем, предусмотрели это очень хорошо…

Малевич поглядел на всех присутствующих и громко заявил:

- Осознайте и вы, уважаемые собеседники, что пан граф закрыл нас в такой клетке, где нет хорошей жизни, и из которой нет нормального выхода. Никакого нормального выхода! Любое решение, которое вы примете, будет плохим, ни одно из них не оставит вашей совести в покое!

- Как это, никакое? – удивился Годлевский.