Центральная Азия: От века империй до наших дней

Все советские женщины сталкивались с двойной нагрузкой – на работе и дома, но у женщин в Центральной Азии были дополнительные обязанности. В рамках модели, наблюдаемой во многих частях мира, женщины стали рассматриваться как хранительницы веры и внутренних ценностей общества. Предполагалось, что мужчины выходят на улицу и участвуют в мирской суете, а вот женщины хранят целомудрие дома и общества в целом. Кроме того, они удерживали традиции и религиозные обряды – от имени всего сообщества. Британский антрополог Джиллиан Тетт, которая проводила полевые исследования в таджикской деревне в последние годы советской власти, как-то спросила деревенского жителя, видит ли он противоречие в том, что он одновременно мусульманин и коммунист. «Вовсе нет, – рассмеялся он. – Я коммунист. На работе я не могу поститься и молиться. А моя жена и келин [невестка], те сидят дома, поэтому они должны поститься и молиться! Поэтому мы не будем наказаны за свои грехи. Мы – мусульманская семья!»{315} Это, конечно, накладывало на женщин дополнительное бремя, которое часто противоречило официальным советским заявлениям. Еще любопытнее то, как женская скромность постепенно стала в Центральной Азии официальной советской ценностью. Наиболее естественными объектами порицания, соответственно, оказывались женщины, чья одежда или поведение выглядели антиобщественными и, следовательно, антисоветскими. Эти нормы формулировались в местной прессе, но основным каналом их распространения были сатирические журналы и журналы о стиле жизни. В 1956 году в одном рассказе Абдулла Кахор, известный узбекский писатель, поведал о пережившем социальную смерть уважаемом школьном учителе, который преображается, вероятно, пытаясь вернуть молодость. Он сбривает свою седую бороду, начинает одеваться по-молодежному и женится на молоденькой женщине, которая носит нескромные наряды – блузки без рукавов и туфли на высоких каблуках. Эта трансформация шокирует общину махалли, которая демонстрирует свой гнев и подвергает пару остракизму. С наибольшей силой гнев обрушивается на молодую женщину, которая «лишила махаллю тепла и потушила свет, который всегда сиял в сердцах людей». Всего через месяц после свадьбы учитель внезапно умирает от «перенапряжения», и никто не приходит к нему на похороны{316}. Автор встает на сторону общины, и его сатирический заряд направлен исключительно на старика и его яркую молодую жену. Махалля и ее консервативные ценности, гнев и стремление контролировать своих членов преподносятся здесь как совершенно правильные. Всего через тридцать лет после того, как местные общины подвергали женщин чудовищному насилию, реагируя на кампанию освобождения, снявшую с них покрывала, те же общины возложили на них роль хранительниц советских ценностей. Жители Центральной Азии стали гражданами СССР: можно было быть узбеком, киргизом или таджиком, быть советским человеком и даже мусульманином, и эти понятия не были взаимоисключающими. На протяжении позднесоветского периода они уживались друг с другом более-менее счастливо.

Дуализм общества сохранялся. В брежневскую эпоху он принял форму широкого разделения между двумя «зонтичными» группами – европейцами и мусульманами. Термин «мусульманин» в этом контексте указывал не на религиозные убеждения или образ жизни, а на общинную принадлежность. Это был знак причастности к местному укладу, характерной для тех, кто жил в соответствии с местными обычаями и считался членом местного сообщества. Это была неоднородная категория, и различия между людьми, принадлежащими к разным национальностям, сохраняли свою важность. Татары или чеченцы населяли внешние границы мусульманского мира, поскольку они не следовали тем же обычаям, что и жители Центральной Азии. Термин «европейцы» включал всех чужаков в Центральной Азии – русских, украинцев, поляков, немцев, евреев-ашкеназов, армян, грузин и даже корейцев. Основным (если не единственным) языком всех европейцев здесь был русский. Сельская местность была преимущественно мусульманской (за исключением Казахстана), а города, как правило, были европейскими. В 1979 году, когда Ташкент был четвертым по величине городом Советского Союза (уступая только Москве, Ленинграду и Киеву), 45 % его населения составляли европейцы и всего 41 % – узбеки. В других столицах доля европейцев была еще выше: население Алма-Аты состояло из европейцев на три четверти, как и население Фрунзе; Ашхабад и Душанбе были почти наполовину европейскими. За исключением Казахстана, где в деревнях проживало значительное количество русских, подавляющее большинство русских в Центральной Азии оседало в городах (например, 96 % русских в Узбекистане были горожанами). В крупных городах на улицах говорили по-русски, и европейцы считали себя в городах хозяевами.