Церковный суд на Руси XI–XIV веков. Исторический и правовой аспекты

Вероятно, не посчитав для себя важным вмешиваться во внутренние дела митрополии и Печерского монастыря, ктиторство над которым, между тем, считалось привилегией великих князей, Мстислав доверил решение внутрицерковных споров новому митрополиту Константину II. Пытаясь понять позицию киевского князя в этом церковном конфликте, С. М. Соловьев полагал, что поведение Мстислава было обусловлено тем, что он не смог найти согласия с иными князьями и епископами по вопросу о праве русских иерархов самим избирать себе главу[432]. Основанием для такого предположения служит одно важное обстоятельство. Русский первосвятитель вступил в управление Киевской кафедрой почти одновременно с Мстиславом, правда, после того как сын Изяслава занял Киев и добился признания своих прав на первенствующий стол Руси[433]. Данное обстоятельство, вероятно, и предопределило развитие дальнейших отношений первоиерарха и князя. О личности митрополита Константина до его прихода в Киев, его происхождении и месте в иерархической лестнице Византии почти ничего не известно. Опираясь на некие основания, В. Н. Татищев сообщал, что Константин являлся креатурой Ростислава Мстиславича[434], что, однако не подтверждается иными источниками и имеет уникальный характер[435]. Сообщения о русском первосвятителе появляются только после того, как он прибыл на Русь. Правда, и здесь присутствуют затруднения.

Ипатьевская и Лаврентьевская летописи ничего не сообщают ни о личности, ни о времени, ни об обстоятельствах прихода митрополита Константина на Русь. Однако это упущение восполняется известием, сохранившимся в Новгородской первой летописи под 6675 г.: «Въ то же лѣто приде Костянтинъ митрополить въ Русь»[436]. Небольшое уточнение вносит в дело реконструкции личности митрополита Никоновская летопись. Если верить ее сообщениям, приход Константина в Киев был сопровожден его торжественной встречей за пределами города[437]. Наконец, об административно-канонической деятельности этого первосвятителя можно судить по печати (булле), сохранившей титул Константина[438]. Однако каким бы ни было происхождение Константина II, его первосвятительство отмечено крайней жестокостью. Именно в этом обстоятельстве, как представляется, следует искать объяснение того молчания, каким была окружена личность этого святителя в русских источниках. Можно в полной мере согласиться с М. Д. Приселковым, отметившим, что истоки решительности и жестокости, с которыми действовал Константин, искореняя на Руси всякую церковную «автономию», следует искать не только в ревности нового амбициозного митрополита, но и в воле Константинополя[439]. Однако все перечисленное могло реализоваться лишь при условии, что на такие шаги было получено согласие или одобрение великого князя. Как показали последующие события, великий князь не предугадал результаты принимавшихся им решений. В итоге, даже если церковный фактор в истории падения Киева в 1169 г. был и не доминирующим, то, несомненно, и не последним. Подтверждением этому может служить не только летописная запись о «Божественном наказании» города, но и поведение Святослава Черниговского после изгнания из Чернигова греческого епископа Антония[440].

Действительно, изгнание Антония с кафедры привело лишь к тому, что та оставалась вакантной на протяжении нескольких лет. Следующий епископ, Порфирий, который, скорее всего, также был греком[441], упомянут лишь под 1177 г., то есть только через 8 или 9 лет после изгнания Антония. Очевидно, что Святослав Всеволодович, оскорбленный произошедшим, долгое время отказывался принимать к себе иных греческих архиереев. Однако, судя по тому, что в 1177 и 1187 гг. Порфирий дважды призывался князем для выполнения дипломатических функций – посылался во Владимир-на-Клязьме к Всеволоду и представлял там интересы черниговского княжеского стола, – можно заключить, что в отличие от своего предшественника, Антония, он сумел на некоторое время снискать княжеское доверие. Однако его первая миссия оказалась неудачной[442], а во время второй своей поездки во Владимир он «исполнивъсѧ срама и бещестьӕ»[443], чем в своих действиях и поступках не только повторил, но и превзошел незавидный опыт и дурную славу своего предшественника[444]. Можно в полной мере согласиться с Т. Ю. Фоминой, высказавшейся за то, что исчезновение Порфирия со страниц летописи вернее всего связывать с его удалением из Чернигова после его интриги во Владимире, едва не закончившейся войной[445].