Цезарь

— Мой друг, защитником которого я выступаю, — сказал Марк Аппий, — просил меня привнести в его защиту старательность, рассудительность и верность.

— И у тебя достало бесчувственности, — перебил его Цицерон, — ничего этого не сделать для друга!

В то время, когда Цицерон домогался должности консула, обязанности цензора исполнял Луций Котта.

Луций Котта был закоренелый пьяница.

Как-то раз, посреди речи, обращенной к народу, Цицерон просит попить.

Его друзья, пользуясь моментом, обступают его и поздравляют.

— Правильно, друзья мои, — говорит он, — обступите меня поплотнее, и пусть наш цензор не видит, что я пью воду: он мне этого не простит.

Марк Геллий, про которого говорили, что его родители были рабами, как-то раз явился в сенат и сильным, зычным голосом зачитал там письмо.

— Прекрасный голос! — произнес кто-то из слушателей.

— Я полагаю, — сказал Цицерон, — он из тех, что были общественными глашатаями.

На расстоянии в две тысячи лет все эти колкости, скорее всего, не кажутся вам такими уж забавными, но наверняка они казались еще менее забавными тем, кому были адресованы.

Антония он называл Троянкой,

Помпея — Эпикратом,

Катона — Полидамасом,

Красса — Лысым,

Цезаря — Царицей,

а сестру Клодия — Волоокой богиней, поскольку она, как и Юнона, была женой своего брата.

Всеми этими насмешками Цицерон нажил себе множество врагов, и врагов смертельных, ибо обиды, которые он наносил, ранили самое больное место — самолюбие.

И если Антоний приказал отрубить Цицерону голову и руки и приколотить их к рострам, а Фульвия колола ему язык иглой, то случилось это потому, что своим языком Цицерон оскорблял ее, а своей рукой писал «Филиппики».

Ну а теперь посмотрим, каким образом Клодий мог отомстить Цицерону.

XXVII

Существовало одно обстоятельство, которым Цицерон похвалялся, но которое непреклонные римляне неизменно ставили ему в вину.

Заключалось оно в том, что во времена заговора Катилины он предал смерти римских граждан, в частности Лентула и Цетега, хотя закон позволял приговорить гражданина лишь к изгнанию.

Против Цицерона следовало выдвинуть обвинение.

Но, поскольку Цицерон был сенатором, обвинить его мог только народный трибун.

Быть же народным трибуном можно было, лишь будучи выходцем из народа.

Однако Клодий не только принадлежал к знати, но и был патрицием.

Был использован способ, устранявший это препятствие.

Мы уже говорили о том, насколько Цицерон был несдержан на язык.

Однажды он надумал выступить в суде в защиту Антония, своего бывшего коллеги, против Помпея и Цезаря, и в тот день нападал на Помпея и Цезаря так, как это было ему свойственно, то есть крайне свирепо.

Через три часа после этой его выходки Помпей и Цезарь устроили всенародное голосование, которое своим решением позволило усыновление Клодия безвестным плебеем Фонтеем.

С этого момента не было более никаких сомнений в том, что Клодий будет избран народным трибуном.

За полгода до этого Цицерон писал Аттику:

«У меня побывал Корнелий; Корнелий Бальб, разумеется, доверенное лицо. Он заверил меня, что Цезарь намерен во всем следовать моим советам… Для меня это конец всем моим невзгодам: тесный союз с Помпеем, а в случае нужды и с Цезарем, никаких преследующих меня врагов, спокойная старость».[53]

Бедняга Цицерон!

Между тем ему стало известно, что Клодий добивается должности трибуна и что Цезарь причастен к его усыновлению Фонтеем.

Вот что Цицерон пишет об этой важной новости Аттику в своем письме, датированном апрелем 695 года от основания Рима и помеченном Тремя Харчевнями:

«Представь, какая встреча! Я спокойно выезжаю из Анция по Аппиевой дороге в самый день Цереалий и, добравшись до Трех Харчевен, вдруг вижу перед собой моего дорогого Куриона, едущего из Рима.

— Знаешь новости? — спрашивает меня Курион.

— Да нет, — отвечаю я.

— Клодий домогается стать трибуном.

— Да что ты?

— А ведь он злейший враг Цезаря и, как говорят, намерен отменить все его установления.

[Цезарь уже год как не был консулом.]

— И что говорит Цезарь?

— Цезарь уверяет, что непричастен к усыновлению Клодия».[54]

Затем Цицерон переходит к другой теме.

Но в июле обстоятельства уже изменились; на этот раз свое письмо он помечает Римом.

Он снова пишет Аттику: