Цирк

– Уведут ведь за границу, – бормотал Сан Саныч, волоча за собой целый ворох боа. Со стороны казалось, будто он поймал страуса и теперь тащит его на себе. – Уведут… – И Сан Саныч заковылял по коридорам цирка вслед за Олей и гражданином с тростью, удивляясь, что тот, даже хромая, передвигается резвее него.

Глава 4 Седой

5 сентября 1999 года

Саратов, Цирк имени братьев Никитиных

Седой гражданин с тростью долго говорил с Олей за закрытыми дверями ее гримерки. Сан Саныч постучался и хотел было войти, но его не пустили – взгляд Седого остановил его на пороге, и рука Сан Саныча сама потянулась к ручке распахнутой двери, чтобы закрыть ее с обратной стороны. Хранителю цирка не нравился этот человек. От него пахло славой и деньгами – Сан Саныч чувствовал, что он находит талантливых молодых артистов, как сейчас нашел Олю, загребает своими изящными пальцами, расходует, а потом отпускает – выжатых, никому не нужных. Сан Саныч прислонился ухом к двери и принялся подслушивать. В его голове мгновенным снимком застыл взгляд Седого, отпечатался где-то с внутренней стороны черепа. Эти светлые безжизненные глаза продолжали пожирать Сан Саныча изнутри.

Дверь становилась горячей. Ухо обожгло, Сан Саныч ойкнул от неожиданности и отстранился. Разговор за дверью замер.

– Вот хтонь заморская, иллюзионист хренов, своих тут хватает! – зашипел Сан Саныч.

Дверь раскалилась, ручка на ней покраснела, дерево вопреки законам природы не тлело, только жгло – отгоняло любопытные носы и уши. Сан Саныч жмурился, преодолевая отголоски боли, но от двери не отступил – он давно воспринимал только легкий флёр ощущений, за сто лет тело разучилось чувствовать так, как чувствует оно у человека. Он догадывался, что последние лет двадцать не пьянеет и не влюбляется по той же причине.

– Стар я для всего этого, – покрякивал он шепотом и продолжал слушать разговор Оли и Седого.

Разговор был типичным – Сан Саныч слышал такое тысячи и тысячи раз. После фестивалей или во время больших гастролей по миру иностранные импресарио забирали в зарубежные цирки некоторых артистов, сулили им большие деньги и долгосрочные контракты. Часто предложения оказывались липовыми или не такими уж заманчивыми, но никого это не останавливало. Изголодавшиеся по славе, свободе и сытой жизни цирковые уезжали и не возвращались в Россию, ведь вернуться означало проиграть.

Пока Сан Саныч прокручивал в своей голове эпизоды трагических судеб новых эмигрантов, Оля за дверью молчала, а говорил Седой.

На каждое слово гражданина с тростью Оля лишь кивала. Его седина завораживала, отливала черным серебром в свете лампы, а набалдашник трости, которую он перекидывал из руки в руку, становился то бронзовым, то золотым. Незнакомец напоминал Оле Огарева – замкнутый, скулы будто бы вырезаны из камня, ловкие руки, тонкие пальцы, и самое главное – такая же улыбка, при виде которой нельзя сказать «нет».

Оля подписывала бумаги, наблюдая за пальцем седого человека, ее рука сама перемещалась следом. «Вот здесь» и «Вот тут», – говорил он, и Оля ставила закорючки автографа в нужных местах.

– Оллия, – ее имя незнакомец выговорить так и не смог. – Ждю вас у братьев Хавьер и через месяц надеюсь сказать вам, как у вас говорият в России – «Добро пожальовать!». – Тут гражданин легко поклонился, опираясь на свою трость. – Я позвоню вашему директору, когда решенийе буйдет приниято.

Акцент царапнул Олин слух, она помотала головой – голова неприятно гудела, и Оле показалось, будто бы тонкие пальцы незнакомца сдавливают ей виски. Наваждение прошло. Незнакомец открыл дверь и столкнулся с Сан Санычем. Сан Саныч потирал обожженное ухо. Оля нахмурилась.

– Саныч? – И добавила, чтобы пристыдить старика: – Подслушивать нехорошо.

Саныч проводил взглядом Седого и присел на край диванчика в гримерке рядом с Олей.

– Ты, надеюсь, ничего не подписывала у этого… у Седого?

Оля неопределенно покрутила головой. Голова не переставала болеть, у Оли начало двоиться в глазах, как при мигрени.

– Ты его знаешь? – спросила она, так и не ответив на вопрос Хранителя. – Его в цирке Седым зовут?

Сан Саныч отмахнулся от Оли.

– Э-э-э! – протянул он разочарованно. – Знаю таких, как он, а его не знаю. Так ты ничего не подписывала?

Оля показала Сан Санычу ладони. В правой она, подписывая, держала синюю ручку. Возле большого пальца осталась маленькая черточка – в спешке Оля измазалась чернилами.

– И когда уезжаешь?

Оля дернула плечом и отвернулась к окну. За окном зарядил дождь, окрасил в нескончаемый серый цвет небо, и без того серые дома, и задворки цирка. Дождь шелестел, и Оля слышала голос Седого в этом шелесте. Он обещал ей, что она будет такая одна – на весь мир. Оля не поверила, но все подписала.

– Он сказал, что сам позвонит, когда время придет, – сказала она, не поворачиваясь к Сан Санычу.

Оля сидела и смотрела в окно, пока дверь гримерки не захлопнулась за Хранителем цирка. Остался только шелест дождя за окном, нервное тиканье часов на стене и Олино громкое дыхание.