Цирк

Сима стоял, прижимая к груди свою культю, стоял, дрожа и стуча зубами. «Клац-клац», – ударялась пломба о здоровый зуб, стачивая его. Ветер свистел и играл на прутьях забора, как на губной гармошке. Сима поежился и посмотрел вверх – капли дождя не летели ему в лицо, не оседали в прелой кладбищенской земле, не стучали по головам ангелов и скорбных дев. Он потрогал здоровой рукой свою щеку, и на пальцах у него осталась вода. Сима наклонился, собрал в кулак ком земли и кинул его на могилу отца. Ком замер на вершине холмика и тут же покатился вниз, к его подножию. Сима присел на корточки и вынул из кармана два длинных тонких бумажных листа прямоугольной формы – печатная машинка надежно выбила на желто-розовой бумаге время и дату отправления. Один билет на поезд Сима положил на могилу.

– Приезжай домой… Папа.

Сима постучал по холму ладонью и встал. Не дали Симе кинуть землю в могилу отца, не дождались его выписки, и теперь черный земляной ком, запоздало Симой брошенный, застрял у него в горле, как будто не желая уходить вслед за отцом из мира живых. Сима почувствовал, как воздух с хрипом вырывается из легких и с тем же хрипом залетает обратно. Он не мог рыдать или плакать, он хрипел, как подстреленное животное, все так же прижимая культю к груди, мял пальцами здоровой руки пустой рукав пальто и тихонечко ныл что-то себе под нос. Вездесущий ветер подвывал в ответ, и Симе очень захотелось, чтобы пошел ливень и смыл с него все происшествия последних двух месяцев, очистил память, стер воспоминания, смешался со слезами и канул в земле Малаховского кладбища. Но дождь не шел, туча нависла над кладбищем, и сквозь нее просвечивало холодное белое октябрьское солнце.

Глава 8 Календарь и картошка

Октябрь 1999 года

Саратов, улица Азина, 55

Оля рвалась в Москву первые два дня после теракта. Родители же не выпускали ее из дома даже в цирк. Отец каждый вечер кричал, что не допустит, чтобы она на себя руки наложила. Мать поджимала губы и молчала, она теперь оставалась дома, чтобы Олю сторожить. Потому Оля звонила Сан Санычу, шмыгала носом и всхлипывала в трубку. Сан Саныч рассказывал Оле, что гримерку Огарева никто так и не занял, в ней теперь не протолкнуться: повсюду стоят вазы с цветами и венки.

Сан Саныч звал на чай, но Оля в цирк не приходила. В тумбочке в ее комнате покоился договор, по которому она обязана была выехать в Москву для получения визы в конце октября, когда будет готово для нее пригласительное письмо, а еще через месяц улететь в Испанию.

– На днях приходил гимнаст на ремнях, оставил в его гримерке свой крестик, – бормотал в трубку Сан Саныч. – Снял с шеи и оставил, представляешь… Сказал, Пашке нужнее.

Оля плакала и быстро кивала. Сан Саныч этого не видел, а потому ворчал и бранился на Олю, что она перестала ходить в цирк.

– Тебе-то что, – ворчал он. – Ты Новый год в Барселоне встречать будешь.

На этом разговор обычно заканчивался. Оля прощалась, вешала трубку и уходила в родительскую комнату. Она не могла без «поводыря» дойти даже до соседнего магазина, о Барселоне не приходилось и мечтать. Конечно, она топнула ногой и показала отцу пункт договора, в котором значилось, что ей обязательно нужно улететь, иначе она должна будет возместить цирку убытки, связанные с затратами на ее билеты, визу, проживание, а также уплатить штраф за то, что ее номер в программе придется менять.

– Переобуваться на ходу никому не нравится, – ворчал отец, глядя в Олины припухшие от слез глаза. – Но кому ж нравится родную дочь в таком состоянии за границу отпускать?

Оля и правда то ли опухла, то ли осунулась, то ли всё вместе. Днем она перебирала вялыми пальцами шарики для жонглирования, которые валились из рук вместо того, чтобы звонко взлетать к потолку. Вечером так же вяло и безразлично Оля помогала матери чистить картошку к ужину: картошка, как и шарики, падала в металлическое ведро с мертвым и тяжелым звуком: «бом!» – ведро вздрагивало, позвякивало и затихало, «бом!» – отвечали ему старинные часы соседки из-за стены.

– Боже, ну зачем она переехала сюда, теперь мы вынуждены это слушать и ночью, и днем! – беспомощно хныкала мама и высыпала ровненькие дольки картошки в кастрюлю с кипящей и похрапывающей водой.

Месяц назад Оля сидела на кухне и смотрела в окно: там, внизу, у подъезда, под противным дождем, тетенька небольшого роста командовала грузчиками. Они должны были правильно занести в подъезд длинные старинные часы с маятником. Заносили неправильно, и тетенька бегала вокруг них и очень суетилась.

– Потолок придется двигать с такой мебелью, – проговорила подошедшая со спины мама. – Аристократка…

Аристократов мама не любила не только за мебель, но и, догадывалась Оля, из-за Арины Петровны. И еще немного – из-за папы с его радикальными взглядами.

– Бабушка твоя из этих, только немецких, – ворчала мама, и Оля убеждалась в правильности догадок.