Цирк

В один из таких длинных дней за телефонными разговорами и картошкой Оля заметила, как похудел календарь на кухне – большинство листов отрезали, смяли и выкинули. Календарь висел на стене почти полностью раздетый – к зиме он единственный снимал с себя три шубы и несколько свитеров. На календаре значилось: тридцатое октября.

– Завтра мне в Москву… – прошептала Оля и привстала со стула, задев ногой ведро.

– Чего бормочешь? – зыркнула мама на Олю.

– Муха, говорю, муха летает, – буркнула Оля.

– Ну так убей…

Мама продолжала резать картофелины на ровные дольки, а Оля бросила недочищенную картошку в ведро и выбежала в прихожую. Там она сняла с антресоли свой маленький чемодан, громко шурша вещами и хлопая дверками.

– Что ты там ворочаешь? – Мамин голос кипятком разлился по квартире и обжег Оле уши.

– Хлопалку ищу… – соврала Оля и скрылась за шкафом в родительской комнате вместе с чемоданом.

В комнате она столкнулась с Владом. Хлопнула дверца шкафа, и скрип петель повис между ними вместо тишины. Влад прятал что-то за спину, и Оля разглядела в его руках потрепанную книжку. Оля знала, что в книжках мама прячет деньги. «Капитал» Маркса не раз снился ей самой. Книжка случайно затесалась среди тех, которые она взяла с собой в давний побег. В ней-то Оля и обнаружила денежный схрон. Позже она все вернула – и книжку, и содержимое. Чувство вины осталось, и она до сих пор видела во сне, как стаскивает «Капитал» с полки, но не удерживает равновесие, стул под ней раскачивается, скачет на своих четырех ногах, пытаясь стряхнуть ее, будто необъезженная лошадь, и Маркс падает на пол. В конце сна в дверях всегда оказывалась мама, которая театрально прикрывала рот руками. В жизни она так никогда не делала, и Оля начинала просыпаться, понимая, что это сон.

– Опять мародеришь? – зашипела она в лицо брату.

Влад оброс щетиной, вытянулся, стал выше Оли, а еще – научился жаргону. Она так и не смогла привыкнуть к его новой стрижке, к небритой колючей роже, которая краснела и в духоте, и на морозе, и к словечкам, которым его научил Азат, – они надежно засели в лексиконе Влада.

– А ты опять жухаешь? – Влад скривился и опустил руки, уже не пряча ворованное.

Оля фыркнула.

– В расчете, – сказала она и толкнула брата плечом.

Он даже не вздрогнул, вышел из комнаты. Оля покидала в чемодан самое необходимое, выбежала в прихожую, вытолкала за собой чемодан и стала надевать сапоги. Она подпрыгивала и пыхтела, пытаясь застегнуть старый замок. На шум вышла из кухни мама, вытирая руки кухонным полотенцем в масляных пятнах.

– Все-таки едешь? – вздохнула она.

Оля кивнула и посмотрела на мать исподлобья. Она отпустила замок, и голенище расстегнутого сапога рассеченной банановой кожурой обняло ее ногу.

– Вы все равно мне не запретите, – начала Оля. – Мне уже восемнадцать…

– Подожди-ка минутку. Папа на работе задержится, так что успеешь, – мать перебила Олю, не дала договорить.

Она потрепала дочь по руке, скрылась в комнате и вернулась в коридор с фотокарточкой.

– На! – И протянула фотографию, на которой были Оля и Огарев.

Они стояли вдвоем, щурясь от солнца и слепящей белизны снега, а за спиной у них возвышалось здание Саратовского цирка. На Оле был тот самый мохеровый шарф, который она подарила Огареву. Оля прищурилась. Ей вдруг показалось, что над цирком мелькнула тень небольшой чайки.

– Надо же, – прошептала Оля, принимая подарок. – Как живой.

– Ну, с Богом! – Мама перекрестила Олю и прижала к лицу грязное полотенце.

– Мам, ты чё? – Оля испуганно смотрела на маму, боясь сказать, что та никогда особо верующей не была и что крестить было необязательно.

– Просто так бы и сбежала, да? В третий раз!

– Бог любит троицу, – усмехнулась Оля.

Мама перестала всхлипывать и уставилась на дочь. Потом, видимо, поняла шутку, морщины обиды на ее лице разгладились, и уже через две минуты они обе шутили, смеялись и переговаривались. Как будто не было пяти лет непонимания, запретов и ссор. Как будто мать смогла бы объяснить отцу, почему Оля так поступает, и он бы понял. Как будто Оля не скрыла от мамы очередную кражу Влада. Все в этом смехе и в этом разговоре было понарошку. Настоящим для Оли оказалось лишь осознание того, что мама наконец-то ее отпускает.

Глава 9 В пути

Октябрь 1999 года

Москва, Павелецкий вокзал – Цветной бульвар

Оля вышла из поезда на Павелецком вокзале и тут же оступилась: она сошла на неровный, размытый дождями асфальт, и от падения ее уберегла только крепкая рука проводника. Оля улыбнулась человеку в фуражке и отпустила его руку.

– Простите, – пролепетала она, оборачиваясь к длинному зданию вокзала. Таким большим в Саратове не выглядел даже аэропорт.