Цивилизационные паттерны и исторические процессы

Что касается пространств насилия, возникает вопрос об их создании и разграничении. Даже если мы принимаем утверждение о нарушении нормальных паттернов действия, эти пространства все равно должны создаваться социально-историческими акторами, что предполагает прослеживание идеологического и политического контекста на макроуровне. В этом отношении советский опыт представляется весьма поучительным. Даже если «утопия чистки»185 стала частью коммунистического воображаемого, попытки установить прямую связь между утопическим мышлением как таковым и самовоспроизводящимся насилием не выглядят убедительными. Решающее значение имеет связь с историческими истоками, и вновь история начинается с Первой мировой войны. Последовательность преобразований форм насилия может быть прослежена до этого события, потрясшего основы цивилизации (другая линия ведет от войны к фашизму, но она не является предметом нашего обсуждения). Исходной точкой выступает видение превращения империалистической войны в интернациональную гражданскую, тем самым противопоставляя милитаризованному классовому угнетению освободительное насилие пролетариата и его союзников. Когда революционеры, начавшие осуществлять этот сценарий, оказались у власти в изолированной стране, должны были вести гражданскую войну иного типа и столкнулись с отчуждением со стороны своей прежней социальной базы, следующим шагом стала легитимация произвольного насилия в отношении внутреннего врага, определенного в расплывчатых классовых терминах. В 1930‐е годы это завершилось охотой на ведьм внутри самой партии. Пространства насилия были тем самым переопределены в соответствии с политическим и идеологическим развитием режима. Ревизия этого процесса была интегральной частью незавершенных реформ после 1953 года.

Далее я кратко остановлюсь на упомянутых в начале данного послесловия новых перспективах, связанных с недавними процессами изменений. Нет сомнений относительно наиболее заметного и значительного факта. Продолжающаяся трансформация и возрастающая власть Китая должны повлиять на наше восприятие коммунистического опыта и его завершающих эпизодов. События конца прошлого века, которые прежде рассматривались как повсеместное крушение коммунизма или по крайней мере как свидетельство неизбежности такого крушения, должны сегодня в большей степени, чем двадцать лет назад, анализироваться с точки зрения целого спектра преобразований. Прежде всего, они представляют распутье евразийской истории; расхождение российского и китайского путей за пределами коммунизма становится все более явным. В Китае не было распада партии-государства, подобия непоследовательного неолиберального эпизода в России, а также геополитического сжатия. Западные попытки сконструировать образ «евразийской автократии», предположительно общей для России и Китая и бросающей вызов западной демократии, сумбурны и неубедительны.

Западные ответы Китаю, особенно после недавнего поворота в американо-китайских отношениях, часто основаны на представлениях о сохранении коммунистического режима. Это кажется совершенно неправильным. Сочетание урезанного ленинизма, эклектичных и адаптируемых паттернов капиталистического развития, избирательного возрождения конфуцианского наследия и аспектов китайской имперской традиции, очевидно, является чем-то большим, чем вариант советской модели. Более правдоподобна гипотеза, что мы являемся свидетелями возникновения нового типа авторитарного режима и что трудности с пониманием его устройства связаны с неясностью эмпирических данных и концептуальными препятствиями. Это явление выходит за рамки моделей и теорий, выведенных из западного опыта.

С геополитической точки зрения возвышение Китая ставит крест на видении однополярного и, следовательно, стабильного миропорядка, которое получило распространение, когда холодная война, как казалось, закончилась. Идея о том, что Китай сменит Америку в качестве мирового гегемона, кажется столь же нереалистичной, как и первоначальная версия однополярности. Но все более напряженные отношения между Китаем и Соединенными Штатами, несомненно, будут находиться в центре международной политики в обозримом будущем, и следует подчеркнуть новизну такой ситуации. Исторические аналогии, к которым сегодня апеллируют, вводят в заблуждение. Те, кто рассуждает о «ловушке Фукидида» и ссылается на соперничество Афин и Спарты, забывают о некоторых существенных отличиях. Сегодня нет аналога Персидской империи, оказавшей существенную поддержку Спарте, или Македонской монархии, ждавшей своего часа, а также невозможно вообразить аналог сицилийской экспедиции, оказавшейся самоубийственной для Афинской державы. Сопоставления Китая с возвышением имперской Германии ничуть не более убедительны. Дестабилизирующий эффект германского возвышения был связан с его влиянием на неустойчивое равновесие между несколькими великими державами на Европейском континенте, а также с угрозой установившемуся порядку колониальных империй. Ничего подобного не существует в сегодняшнем мире.