Цвет твоей крови

Потом я подметил, что с некоторых пор Грайт внимательно приглядывается к верстовым столбам – вернее, надо полагать, не к ним самим, скучно-одинаковым, как горошины из одного стручка, а к загадочным знакам на них, остававшихся для меня китайской грамотой, о чем я нисколечко не сожалел. Он даже, вопреки несомненно составленному им для себя расписанию пути, не перевел кавалькаду на галоп, когда пришло для этого время, а по-прежнему пустил рысью, даже чуточку более медленной, чем обычно. Походило на то, что он ожидает, когда покажется какой-то прекрасно знакомый ему ориентир.

Так и есть: когда до следующего верстового столба оставалось совсем немного и он уже виднелся впереди, отбрасывая, как все вокруг, три тени, Грайт вовсе перешел на шаг, а там и остановил коня – молча, но мы с Алатиэль дисциплинированно последовали его примеру.

Возделанные поля закончились, по обе стороны дороги тянулось редколесье. Грайт сказал:

– Ну вот, опять поедем лесом. Если я не заблужусь – не беспокойтесь, не должен, – часа через два доберемся до удобного места, где можно устроить привал. Места сравнительно безопасные. Против зверей есть средства, а разбойники в такой глуши ночью не шастают за отсутствием подходящей добычи. Устраивать засады на случайных охотников – дело безнадежное, не обещающее выгоды… Вперед!

И первым поехал к лесу. Мы следом, а за нами – вьючные лошади. По мере того как мы углублялись в лес, он становился гуще, но все же недотягивал до гордого звания дремучей чащобы, и мы ехали меж деревьев и кустов почти по прямой, лишь иногда огибая непролазные островки высокого кустарника. С тех пор как мы покинули Большой Тракт, Грайт ни разу не достал карты или компаса, зато, я подметил, часто поднимал голову к небу – несомненно, ориентировался по звездам с уверенностью человека, уже бывавшего в этих местах… или запечатлевшего в памяти подробные карты. Он ни разу не скомандовал изменить аллюр, и мы двигались рысью – впрочем, он и раньше не переходил в лесу на галоп.

Деревья отбрасывали три тени, отчего лес выглядел ожившей декорацией к какой-то волшебной сказке. Вокруг развернулась обычная ночная жизнь: с разных сторон слышались крики птиц, судя по звукам, посолиднее размером воробьев и прочих мелких птах, по стволам порой шустро прошмыгивали небольшие зверюшки с длинными пушистыми хвостами, всякий раз молча скрывались в кронах, ничем не напоминая спутников вопленика с их радостным цоканьем. Один раз прямо у нас на дороге, довольно далеко впереди, появилось какое-то крупное высокое животное, встало неподвижно, расставив передние ноги и низко держа голову с невысокими острыми ушами. Судя по его спокойствию, это был хищник – травоядные всегда опрометью уносились в чащу, едва заслышав или почуяв нас.

Возглавлявший кавалькаду Грайт не придержал коня – и зверь, когда до него оставалось метров десять, не убежал: удалился в чащу спокойной трусцой уверенного в себе создания. У него, когда повернулся к нам задом, обнаружился хвост длиной в локоть, торчащий вверх, как у рыси.

– Нодак, – сказал мне Грайт. – В этих местах они не так уж редко попадаются…

– Хищник? – безо всякого интереса спросил я.

– Изрядный. Но с людьми обычно расходится мирно. Самки с детенышами опасны, а самцы обычно тихонько убираются в чащобу. Шкура у них невидная, хорошей охотничьей добычей не считается, так что нет взаимной вражды. И у него нет привычки красться за людьми и нападать сзади, так что можем быть спокойны…

Часа через два, как Грайт и говорил, мы оказались перед большой поляной, по которой с лопотаньем и плеском протекал широкий быстрый ручей. В дальнем ее конце громоздился грубо высеченный каменный истукан в три человеческих роста, не меньше, изрядно покосившийся. В свете зеленой луны его физиономия не показалась мне злобной – скорее уж, отрешенно-спокойной, хоть и без улыбки.

– Древний бог печали, – сказал мне Грайт. – Ему перестали поклоняться еще в незапамятные времена, и монументы сохранились только в такой вот глуши, где нет хозяйственного народа, приспособившего бы камень к делу…. Привал до рассвета.

Коней мы опять привязали к железным кольцам, которыми заканчивались глубоко вбитые в землю каблуками острые штыри, – предварительно, конечно, вдоволь напоив у ручья. Потом Грайт совершил странную, на мой взгляд, процедуру: достал из седельной сумы довольно большой толстый мешок (но по виду очень легкий), отошел от лошадей, развязал мешок и двинулся по дуге, высыпая на траву что-то вроде порошка, не разлетавшегося пылью, а тяжело ложившегося наземь толстым валиком. Трудился очень старательно и сосредоточенно, чуть ли даже не вдохновенно.

– «Пугалочка», – объяснила мне Алатиэль. – Смесь шести сушеных и свежих трав, я сама не помню точно, которых, а тебе должно быть и вовсе неинтересно, ты наших трав не знаешь… Но действует безотказно: человек никакого запаха не чувствует, а любое дикое животное почует издалека и убежит в страхе…

Уложив назад пустой мешок, Грайт сообщил: