Цветочки Александра Меня. Подлинные истории о жизни доброго пастыря

Как-то мы втроём – Аля, Настя и я – сидели перед телевизором и смотрели фильм ужасов. Отец Александр стучал у себя в кабинете на машинке. В самом страшном месте я отвернулась от телевизора и уткнулась носом в кресло, чтобы ничего не видеть и не слышать. Девчонки рядом тоже тряслись от ужаса. И вдруг я почувствовала, как кто-то коснулся моего плеча. Я ещё сильнее испугалась и даже вскрикнула. А когда открыла глаза, увидела, что это отец Александр, и, конечно, обрадовалась. Он пришёл в самый нужный момент, хотя и не знал, что мы смотрим этот жуткий фильм. Почувствовал, наверное, что должен быть рядом. И он остался смотреть с нами фильм, отложил свои дела. В самых страшных местах он обнимал нас и прижимал к себе, и нам было совсем не страшно.

А когда фильм закончился, он сказал, что это ерунда – в жизни бывает по-настоящему страшно, и мы должны уметь выстоять.

Елена Мень

Все говорят, что отец был гениальный во всех отношениях человек, у него было потрясающее чувство юмора, с ним было так легко, что, когда он входил в помещение, он всё собой освещал. Он действительно дал нам чёткий ориентир по жизни. Он нас с братом никогда не воспитывал. Его воспитание заключалось только в одном: когда мы были маленькими, он, несмотря на занятость, всегда находил время и каждый вечер читал нам хорошие книжки, он был прекрасный декламатор. Сначала читал детские исторические книжки, потом много разных других. И он всегда был у нас перед глазами, когда мне нужно было выяснить любой вопрос, на любую тему, начиная с проблем моральных, материальных, исторических, каких угодно, всё, что хочешь, – открыл дверь, спросил, тебе дали ответ. И это уже, наверное, было воспитанием.

Я, правда, помню, что однажды я удивилась. Как-то раз я спросила его о чём-то религиозно-историческом, и он тогда с некоторым раздражением мне сказал: «У меня всё об этом в книжке написано». Ёлки-палки! Он бы никогда своему прихожанину так не сказал. Он бы с ним сел и возюкал бы его час и всё объяснял. А со мной – он, видимо, считал нормальным, что его ребёнок прочтёт его книжки, и он понимал, что мы всегда рядом и что нечего с нами возиться. Но у нас не было претензий к этим прихожанам, которые его у нас отнимали, и он всё равно проводил с нами много времени. Его чувство юмора, все эти интересные рассказы о чём угодно, это был непрерывный поток информации, которую он давал своим детям, – и вот это и было, безусловно, воспитанием.

И он очень за нас с братом переживал, с одной стороны, а с другой стороны, было ощущение, что он уверен, что у нас всё будет хорошо. Может, потому, что он о нас молился как следует. И он никогда нас не учил жизни. Даже когда мы чего-то там вытворяли (а мы довольно много куролесили). И всё равно он никогда слова не сказал супротив этого. Никогда. Ни одного слова. Он говорил: «Это вам решать, и делайте, как вам нужно».

Я довольно рано, лет с двенадцати, начала понимать, что мне безумно повезло в жизни. И незаслуженно, как мне казалось. Столько людей мучаются, ищут, у них столько вопросов, и нет никаких ответов, и столько у них терзаний, колебаний, а у нас это проще было, всё было более-менее ясно в жизни. Люди приходили к отцу с вопросами, а мы выросли среди ответов. Его слова в меня органически вплелись. Прихожане его эпизодически видели и каждое слово ловили, а у меня это впитывалось каждый день, это совсем другое. Они ловили каждое слово и ждали ответов, а мы просто общались, и, конечно, он выдавал перлы, но их было так много, что они входили в нас и становились каким-то ориентиром в жизни.

Отец дома всегда писал, постоянно. Летом он часто писал на улице, за столиком. Было приятно сознавать, что он сидит рядом. Можно было всегда зайти к нему. Не было такого, что «закройте двери, я сижу, работаю, не мешайте мне». Не было такого запрета: «Тихо, папа работает!» Он мгновенно переключался на входящего и так же обратно возвращался к работе.

Мариам Мень

Отец Александр относился к родственникам с любовью и вниманием, считая очень важными родственные связи. Многочисленные дяди, тёти, двоюродные – это было важно. Он шутил с моей мамой, выясняя, кем он ей приходится. «Я тебе кто – шурин? Или я тебе – деверь? А ты мне кто – сноха?» Со мной было проще. Я была племянницей, и для меня в то время он был просто родственник, просто мой дядя, брат моего отца Павла Меня. Перебирая наших родственников, он говорил обо мне: «А вот племянница у меня только одна». И я, наверное, единственная из всех, называла его – «дядя Алик». Думаю, больше никто его так не называл.