Так вот как человек начинает себя презирать – знает, что поступает неправильно, но не в силах остановиться. Сам того не желая, я оказался перед дверью Алисы. Она удивилась, но впустила меня.
– Ты весь промок. Вода течет по лицу.
– Дождик. Цветам в радость.
– Да заходи же. Я принесу тебе полотенце. Еще заболеешь пневмонией.
– Вы единственная, с кем я могу поговорить. Позвольте мне остаться.
– У меня на плите свежий кофе. Просушись, а потом поговорим.
Я осмотрелся, пока она на кухне. Я впервые оказался у нее в квартире и испытывал удовольствие, но что-то здесь меня напрягало.
Все аккуратно. На подоконнике выстроились в линию фарфоровые фигурки, смотрящие все в одну сторону. Декоративные подушки не брошены на диван как попало, а правильно разложены на пластиковых подстилках – для сохранения обивки. На журнальных столиках стопочкой сложены журналы так, чтобы были видны названия. На одном: «Репортер», «Сатердей ревью», «Нью-Йоркер; на другом: «Мадмуазель», «Красивый дом», «Ридерс дайджест».
Напротив дивана на стене в орнаментальной рамке висела репродукция картины Пикассо «Мать с ребенком», а над самим диваном – картина, изображающая блестящего придворного эпохи Ренессанса, в маске, с мечом в руке, взявшего под защиту испуганную розовощекую девицу. Все это вместе плохо сочеталось. Казалось, Алиса не может решить, кто она такая и в каком мире хочет жить.
– Ты несколько дней не был в лаборатории, – донесся ее голос из кухни. – Профессор Нимур обеспокоен.
– Я взял паузу, – говорю. – А что касается пекарни… я знаю, мне нечего стыдиться, но в этом что-то есть – не видеть каждый день все ту же печь, одни и те же лица. Перебор. Последние ночи мне снятся кошмары, как я тону.
Она поставила в центре стола поднос, а на нем – сложенные треугольничком салфетки и разложенные в кружок пирожные.
– Чарли, не надо относиться к этому так серьезно. Ты тут ни при чем.
– От того, что я себе это говорю, легче не становится. Эти люди на протяжении многих лет были моей семьей. Меня как будто вышвырнули из родного дома.
– Вот-вот, – сказала она. – Это символическое повторение картины твоего детства. Родители тебя чурались… потом отослали в приют…
– О господи! Не стоит наклеивать красивые ярлыки. Важно то, что до эксперимента у меня были друзья, люди, которые обо мне заботились. А теперь…
– Сейчас у тебя тоже есть друзья.
– Не то же самое.
– Страх – это нормальная реакция.
– Тут все сложнее. Раньше я тоже его испытывал. Страх быть наказанным за то, что не уступил Норме. Страх пройти по улице, где меня дразнила и пихала банда подростков. Страх перед учительницей миссис Либби, которая связывала мне руки, чтобы я не возил по парте разные предметы. Но это были реальные страхи, у меня были основания бояться. А этот… что меня вышвырнули из пекарни… невнятный, непонятный.
– Соберись.
– Эту панику надо лично испытать.
– Но ситуация ожидаемая, Чарли. Ты, новообращенный пловец, должен прыгнуть с плота в воду и боишься потерять твердую почву под ногами. Многие годы ты был под прикрытием, мистер Доннер к тебе хорошо относился. Вот почему увольнение из пекарни стало для тебя таким сильным шоком.
– Умом я понимаю, но толку-то. Я не могу день и ночь торчать в своей комнатушке. Я брожу по улицам, не зная зачем… не понимаю, где я… пока не оказываюсь перед пекарней. Вчера ночью я прошел от Вашингтон-сквер до Центрального парка и там проспал до утра. Что я пытаюсь найти?
Чем больше я говорил, тем сильнее она расстраивалась.
– Чем я могу тебе помочь, Чарли?
– Не знаю. Я как зверек, которого выпустили из уютной и безопасной клетки.
Она села рядом со мной на кушетку.
– Эти ребята в лаборатории дали тебе слишком сильный толчок. Ты запутался. Ты хочешь скорее повзрослеть, но в тебе до сих пор сидит подросток. Одинокий и запуганный.
Она положила мою голову себе на плечо и стала гладить меня по волосам, и тут до меня дошло, что я нужен ей в том самом смысле, в каком она нужна мне.
– Чарли, – зашептала она чуть погодя. – Все, что ты хочешь… не надо меня бояться…
Я хотел ей сказать, что опасаюсь приступа паники.
Однажды во время доставки продуктов на дом Чарли чуть не хлопнулся в обморок, когда женщина средних лет, только что принявшая ванну, забавы ради распахнула перед ним халат и предстала совершенно голой. Приходилось ли ему раньше видеть женщину без одежды? Готов ли он заняться любовью? Его испуг и странные завывания, видимо, испугали ее, потому что она быстро запахнула халат и всучила ему четвертак, чтобы он обо всем этом забыл. Оказывается, она просто устроила ему проверку, хороший ли он мальчик.
Он ей объяснил, что старается быть хорошим и не смотреть на женщин… мама его не раз наказывала за позорные пятна спереди на брюках…
Сейчас он видел четкую картину, как мать на него орет, взмахивая кожаным ремнем, а отец пытается ее осадить:
– Роза, хватит! Ты его убьешь! Оставь его в покое!
Мать рвется вперед, ремень со свистом пролетает у него над плечом, а сам он перекатывается на полу, дабы избежать побоев.