Цветы мертвых. Степные легенды

«И чего это он горевал всю жизнь о какой-то там девчонке? Дон-Кихот несчастный. Да вон их сколько! Вот всех бы их в институт бла-го-род-ных девиц! Вот был бы номер!» – подумал он.

Собственно, он и сам не представлял – какой бы номер получился и для кого. Но Надя уже на некоторое время поблекла в его памяти.

«Ну, хорошо», – рассуждал Николай Николаевич, – «вышла бы она за меня замуж, а потом бы целовалась по углам. И уж если в девках не утерпела, то став женой, вот так же, наверно, спешила бы на свидание, как вот та дура. Затянулась бы в корсет и тряслась бы в каком-нибудь танце на полковых прескучнейших субботниках. А какой-нибудь несчастный корнетик пошел бы возле нее, а она бы ему гнусавила какую-нибудь чепуху, из которой должно было быть понятно кавалеру, что она очень нежное и воздушное создание. Ну конечно, в захолустной кавалерийской стоянке не идти же молодому корнету «черт знает куда» для излияния излишних сил». И Николай Николаевич вдруг очень хорошо себе представил, как бы его Надечка стаскивала потом с себя всю амуницию дома: корсет, подпорки, подтяжки, завязки, подкладки…

«Чего я роптал на Бога, когда Он избавил меня от таких прелестей? Всю жизнь прожил, не заботясь ни о ком. Дала ли бы мне сейчас моя Надежда выпить две рюмки лучшего вермута? Черта с два! Вот войду и выпью еще и третью. Накось! Выкуси!!!»

И Николай Николаевич, как ему казалось, бодро зашагал в третий бар. Ворчал себе под нос.

«Глупо! Довольно! Баста!» – рассуждал он вслух. Но какой-то назойливый голос шептал ему на ухо: «Это в, шестьдесят-то лет довольно? Не слишком ли поздно, молодой человек, а?»

Но Николай Николаевич зашел все-таки в бар.

* * *

Выйдя из бара, Николай Николаевич теперь почувствовал, что бульвар стал уже, а мужчины совсем невежливыми: они беспрестанно толкались спинами, попадая ему в нос. Женщины же совсем стали странными: они растаивали и делились надвое при приближении Николая Николаевича.

«Ведь вот какое ехидное существо! Я к ней, а она раздваивается и исчезает направо и налево! Это может только женщина. Отвратительнейшая раса!» – ворчал Николай Николаевич.

Видя, что он один, Николай Николаевич не стесняясь запел:

«Ах! бантики, все это бантики —
                                             всему виною, господа-а…
Погибло все! Все дорогое нам и не вернется никогда-а…»

Дома, в своей убогой каморке, налил в свой бессменный походный котелок воды и поставил на газовую печь, отвернув «рубинет».

В ожидании, от нечего делать, стал рыться в своих бумагах, записках. Некоторые перечитывал. Нашел составленное в шутку, давнишнее, как он называл его – «завещание», то есть объявление о своей смерти:

«Объединение Н-ских драгун сообщает о смерти своего однополчанина, полковника X. Николая Николаевича».

Вдруг его словно осенило:

«Почему полковника? Тридцать лет продаю газеты на бульварах вместе с этими проворными итальянцами – моими коллегами и почему-то величаю себя полковником. Тридцать лет я газетчик, и лишь тринадцать был офицером. Кто я больше? Офицер или газетчик? Конечно, газетчик!»

«Много нас таких полковников теперь бродит по белу свету. Тот стал плотником, тот поваром, тот чернорабочим, а тот священником, диаконом, псаломщиком, кладбищенским сторожем, швейцаром, шофером… Бродят, шаркая разбитыми ногами, по заграничным панелям и посыпают их песком. Самому младшему из нас не меньше пятидесяти пяти лет. Выстроить бы всех этих полковников, ротмистров и корнетов, не говоря уже о генералах, и прогнать бы их резвым галопцем на борзых лошадках, а еще лучше полевой рысью… Вот была бы потеха! Гос-по-да офф-ице-ры, рысью ма-а-арш! Вот бы посыпались, как груши с лотка на землю. Ха-ха-ха! Голубчики, да вы все по возрастному цензу в отставке. Да, да! В шестьдесят-то лет даже и начальники дивизий должны были уходить в отставку, не то что корнеты, по старости и негодности».

Старый газетчик даже закашлялся от душившего его злого смеха: «Кхэ, кха, кхо, кхи, кху, кхю, кх-о-а-а…» Схватился рукой за сердце, чтобы не развалилось и, разорвав старое «завещание», решил написать другое.

С улицы шумного города доносились выкрики старьевщика: «Stracci! Straccioni! Stracciatoü» Старый газетчик вдруг почувствовал себя плохо. Шумело в ушах. Кое-как добрался до постели. Шум в ушах перешел в звон. Лежа, стал рассматривать противоположную стену своей комнаты. От многолетней грязи на ней выступили разноцветные пятна. Потом они начали принимать какие-то фантастические формы, все более и более ясные по мере увеличения звона в ушах. Словно колокола где-то звенят.

Среди этих пятен сначала определилась как будто река с низкими берегами, буковая роща… заросли бузины и акации… Потом река стала зеленым шарфом. А из-за шарфа выглянул кончик лакированной туфли… а в ней голая нога… Потом нога стала длинной дорогой, по которой, громыхая, шла конная батарея…