Цветы, пробившие асфальт: Путешествие в Советскую Хиппляндию

В хипповском манифесте 1988 года связь между революционными идеями большевиков и идеями хиппи совершенно очевидна. Этот текст, написанный московскими хиппи, начинался с эпиграфа с цитатой из Ленина (с указанием источника — том 30, страница 226 полного собрания сочинений): «Нередко бывает, что представители поколения пожилых и старых не умеют подойти как следует к молодежи, которая по необходимости вынуждена приближаться к социализму иначе, не тем путем, не в той форме, не в той обстановке, как ее отцы»[606]. Смысл понятен: хиппи несут факел революции. Другой текст гласил: «Поколение длинноволосых молодых людей не потерянное поколение, как это часто утверждают официальные власти, а найденное поколение, в котором безволие и цинизм еще не преуспели в уничтожении корней»[607]. Некоторые хиппи более анархической ориентации говорили чуть смелее, чем их деды-большевики: «Иначе мы распишемся на ваших спинах из Калашникова»[608]. И здесь смысл был очевиден: мы идем за вами вслед. Когда вы перестанете двигаться вперед, мы займем ваше место.

Позднесоветская власть не слишком ценила разговоры о поколениях как таковых — они, как и классы, и гендеры, должны были потерять свою значимость в условиях социализма, который считался достигнутым вместе с принятием Советской Конституции 1977 года. В течение предыдущих лет советские власти показали, что они настроены против (а в большинстве случаев откровенно враждебно) по отношению к любого рода реформистским идеям, не говоря уж о сомнениях в коммунизме как единственной перспективе будущего. Поэтому ни надежды Солнца на то, что ему удастся продемонстрировать «истинную» природу хиппи советским властям, ни вера хиппи в то, что они являются продолжателями революционного духа, не смогли убедить советских лидеров официально признать хипповское движение. Напротив, конфликт был предопределен, поскольку двумя важными и постоянными составляющими хипповства были, во-первых, их идеи, уходившие корнями в американскую культуру, а во-вторых, их постоянное стремление к глобальным вещам. Это конкурировало с собственным стремлением коммунистов к универсальности, а также было суровым напоминанием советским властям о том, что в 1960‐х коммунистический мир утратил монополию на «революцию». Протестная культура 1960‐х все еще опиралась на некоторых коммунистических мыслителей (включая Маркса и Мао, Троцкого и Маркузе), но по сути они разработали свою собственную идею революции, не приняв ни советскую, ни китайскую модель (даже если последняя присутствовала в форме «Маленькой красной книжицы»).

В то время как «новые левые» еще распознавались советским истеблишментом как идеологические соратники (хотя и заблуждавшиеся), контркультура 1960‐х избавилась от многих атрибутов идеологии и произвела революцию в таком виде, который стал неожиданностью как для коммунистических, так и для капиталистических режимов, тем более что и на Востоке, и на Западе установился послевоенный консерватизм. У советского государства стало плохо получаться «совершать революцию». Советская государственная идеология не могла (или больше не могла) удовлетворить потребности молодых людей в вере (во что угодно — в Бога или в коммунизм), а также изменить свое отношение к образу жизни, нарушавшему все условности. Большевистская революция растворилась в представлениях о культурности сталинского времени и стремлении к стабильности брежневского периода. Когда новая волна бунтарей пришла из капиталистических Соединенных Штатов, это стало большим шоком для всех: внешний вид и активность этих бунтарей выглядели знакомыми для первых советских коммунистов, но были совершенно чуждыми для среднего советского гражданина — и откровенно подрывными для позднесоветских аппаратчиков. И эти люди имели наглость объявить свой странный образ жизни революционным! (Например, Огородников писал: «Наша революция — это революция совести, революция духа»[609].) Как будто бы их длинные волосы и разговоры о любви могли хоть как-нибудь быть похожими на революцию 1917 года, 60-летний юбилей которой отмечался в то время (хотя при этом революционная лексика была сведена к минимуму)[610].