Цветы, пробившие асфальт: Путешествие в Советскую Хиппляндию

Удивительно здесь не только подобное обожание западных вещей и не то, что хипповская культура жила и процветала в хабаровском гарнизоне в 1969‐м, но и новый набор эмоций, заметный в этом письме. Юра пытался передать испытанные им ощущения, новые настолько, что ему пришлось прибегнуть к лингвистическим приемам, выходящим за рамки обычного русского словаря, чтобы выразить себя: знакомые ему английские фразы, взятые из словаря западной молодежи; английские названия рок-песен (в большинстве своем написанные с ошибками, как, например, Satisfacshen); нарисованные символы, которые ему нравились — например, цветы и гитары — и выражали его искреннее стремление принадлежать к далекому миру хиппи (что могло быть дальше от Хейт-Эшбери, чем советский военный госпиталь в Хабаровске?) — все это достигает кульминации в трех подчеркнутых словах: «морфий, клево, кейф». «Только это и радует в этой жизни», — добавляет Юра, завершая письмо размышлениями о своих попытках писать стихи и умоляющей просьбой к Мартину: «Пиши, пиши, пиши!»[619]

Ил. 45. Письмо Юрия Буракова армейскому другу Анатолию Камартину, 7 января 1969 года. Из личного архива В. Буракова

Кайф появляется здесь уже во всех своих возможных значениях: как чувство, вызванное сообществом и в сообществе, как ощущение при прослушивании ритмов рок- и поп-музыки, как эфемерное и временное событие, хрупкое, как цветы, и как связь с альтернативным миром, которая открывалась через наркотики. Письмо отражает процесс его создания. Он (кайф) все еще ищет опору в этом новом мире, после того как невидимыми волнами пересек Тихий океан и материализовался звуком в маленьких портативных приемниках, которые солдаты-срочники держали в своих тумбочках. Он вызывает в воображении мир, однозначно волшебный и такой далекий, но при этом реальный и теперешний, поскольку связанные с ним эмоции могут быть достигнуты, если слушать одну и ту же музыку, боготворить одних и тех же артистов, носить такую же одежду (которая, конечно, не разрешалась во время службы в армии) и принимать те же (не совсем) наркотики. Кайф привносил «воображаемое другое место» — как Терье Тоомисту концептуализировала хипповское стремление к высшему состоянию сознания — в советскую реальность[620]. Юра понял, что хиппи становились хиппи прежде всего именно из‐за того, что они чувствовали. И в отличие от настоящей жизни западных хиппи, это «чувство» можно было импортировать. Или даже лучше: его можно было воссоздать в советских условиях и адаптировать к советской жизни. Рождение кайфа было также рождением советских хиппи. Это было важнейшим средством для превращения мировой контркультуры в советскую — не в смысле подчинения ее советской идеологии, а в смысле придания ей советской сущности и идентичности. Кайф (кейф у Юры) — единственное слово в письме, которое не является заимствованным с Запада и не является общеупотребительным в русском языке. Оно воплощает попытку запечатлеть что-то такое, что, по ощущению Юры, было общим духом времени. Уже невозможно с уверенностью проследить, как слово «кайф» удостоилось такой чести, но я рискну предположить, что это письмо Юры Буракова своему другу стало частью истории его появления и взлета.

Юру выписали из госпиталя в марте 1969 года, а сразу после, в апреле, демобилизовали из армии. Он вернулся в Москву, воодушевленный, по словам его брата, своим ранним «освобождением», набравшись опыта в музыке и наркотиках. Вскоре он снова стал собирать свою компанию вокруг площади Маяковского, и хипповский кайф продолжился — или, вернее, начал набирать обороты. Теперь «кайф» означал не ежедневную дозу морфия в госпитале, а портвейн, секс с юными девушками-хиппи, всевозможные наркотики и просто тусовки. Лето 1969 года было головокружительной смесью из нащупывания границ и обретения новых форм пока еще незначительного сопротивления внешней среде. Его легкость, его радость и его новизна ощущений во многом определили и мистифицировали это слово «кайф», приведя к новой молодежной идентичности — так же как Вудсток по другую сторону Атлантического океана символизировал кульминацию своей западной идентичности[621].