Цветы, пробившие асфальт: Путешествие в Советскую Хиппляндию

Однако то, что сегодня кажется почти смешным, тогда было частью сложной игры по определению понятия и симптомов шизофрении. В истории психиатрии она была сравнительно новым заболеванием, только недавно включенным в Международную классификацию болезней, и эксперты еще продолжали обсуждать ее симптомы и характеристики. Для советской психиатрии стало обязательным руководство по диагностике авторства профессора А. В. Снежневского. Его определение шизофрении позволяло включать в диагноз гораздо больше симптомов, чем это было принято на тот момент в западной практике, а его разделение болезни на три отдельные группы, одна из которых считалась латентной, позволяла объявлять шизофрениками пациентов, у которых не было очевидных симптомов. Все три типа шизофрении, по классификации Снежневского, в конечном итоге считались необратимыми, даже если пациенты явно возвращались в «нормальное» состояние[961].

Система советской психиатрии является идеальным примером «производства» безумия, описанного Фуко, когда вердикты медицинских экспертов и рост числа психиатрических институтов создают психические болезни как дискурсивные кодифицированные объекты, формирующие, в свою очередь, социальные взаимодействия и практики общества по отношению к тем, кто не вписывается в установленные нормы. В советской политизированной науке границы между вменяемостью и безумием, нормальным и ненормальным были расплывчатыми и постоянно менялись[962]. Хотя, как недавно отметила Ребекка Райх (Rebecca Reich), вопрос о том, кто создавал безумие, осложняется тем, что политические диссиденты, например, использовали этот термин для собственного обозначения в обществе, которое они считали абсурдным[963]. Как уже отмечалось выше, хиппи вывели эти игры разума на совершенно иной уровень, не только пытаясь перехитрить неприятеля путем смены риторики, но также принимая сам дискурс и настоящий опыт душевной болезни. Таким образом, хипповское безумие было следствием сложного симбиоза между пациентом и врачом, и, следовательно, между субъектом и системой.

В действительности хиппи демонстрировали удивительную терпимость к тому, как система рассматривала и объясняла их опыт существования. «Мы были как марсиане, — вспоминал Батоврин, — советские власти не могли понять, что это такое и откуда это взялось, но они не хотели с нами разбираться, а сразу отправляли в психиатрические больницы»[964]. Вероятно, именно так большинство советских врачей-психиатров воспринимали этих длинноволосых молодых людей, которых в их больницы привозила милиция. Большинство врачей (судя по имеющимся свидетельствам) соглашались с тем, что хипповство — это серьезное расстройство личности, требующее вмешательства[965]. Соглашались не в последнюю очередь из‐за того, что руководство по диагностике было разработано в самом центре советской психиатрии, институте им. Сербского, который возглавлял профессор А. В. Снежневский. Один из его младших коллег, Виктор Гиндилис, написал в своих воспоминаниях, что для Снежневского любой конфликт с нормой, не обязательно политической, был признаком возможного психоза. Например, для него ношение полосатых джинсов было равносильно выходу с протестом на Пушкинскую площадь. Гиндилис, которому самому иногда доставалось от строгого Снежневского, тем не менее считал, что тот действовал из лучших побуждений. Снежневский добивался выделения больших сумм на изучение биологических и генетических причин шизофрении: по иронии судьбы именно эти исследования дали молодым докторам повод усомниться в правдивости установленной Снежневским границы между нормой и патологией[966].

Ил. 74. Сергей Батоврин в психиатрической больнице № 14, 1982 год. Фото из личного архива С. Батоврина

Для постановки психиатрического диагноза политическим инакомыслящим надо было хорошо постараться, потому что они выглядели для общества как совершенно нормальные люди[967]. В отличие от диссидентов, хиппи выполняли за психиатров большую часть их работы — они выглядели и разговаривали так, что целиком оказывались за рамками советской нормальности, демонстрируя свое «патологическое» стремление «быть другими». Саша Егоров, сильно пострадавший от действий своего лечащего врача, тем не менее использовал поставленный ею диагноз для того, чтобы откосить от службы в армии: «Она раскусила, что я хитрый, а не дурной. Но я всегда говорил: раз мне сказали, что я дурной, то я [в это] верю»[968]. В конце 1970‐х все больше врачей стали сомневаться в том, что больницы являются подходящим местом для решения молодежного вопроса в СССР, хотя силовые структуры и общество в целом не разделали их скептицизм. Сергей Москалев вспоминает, как однажды его из милиции привезли в одну из московских больниц: