Цветы, пробившие асфальт: Путешествие в Советскую Хиппляндию

Проблема безумия, настоящего или мнимого, долгое время оставалась излюбленной темой русской интеллигенции. Диссиденты царского времени, такие как Александр Радищев и Петр Чаадаев, за свою политическую деятельность были объявлены «сумасшедшими»[939]. Хиппи не были первым поколением нонконформистской молодежи в СССР, кто сделал этот сюжет своим. Юрий Мамлеев и его окружение, частично пересекавшееся с хипповским сообществом, увлекались поисками сознания, выходящего за пределы нормального существования. Название так полюбившегося многим романа Мамлеева «Шатуны», в котором он изобразил людей, посещавших его популярный салон, и который отчасти был вдохновлен работой его отца-психиатра, отсылает к медведям, которые не спят зимой и бродят в трансе по лесу, как к символическому образу психологически маргинального состояния[940]. Офелия, последовательница Мамлеева, познакомившаяся с ним через своего первого мужа Игоря Дудинского, привнесла многое из южинского кружка в свою хипповскую идеологию поиска «правды» в темных закоулках мистицизма[941].

Безумие, открыто самопровозглашенное, прославляемое и глубоко укоренившееся в самопознании хиппи, следовательно, имело большое значение с точки зрения того, как они видели самих себя в советском обществе и российской истории. Хиппи нравилось использовать термины, обозначавшие безумие, чтобы демонстрировать свое отличие от всех остальных. Если «остальные» видели в них сумасшедших, это означало, что их замысел удался. Вильям Бруи радовался, когда на него «смотрели как на сумасшедшего, потому что я носил вот такие вот белые резиновые боты»[942]. Дзен Баптист, отвечая на вопрос, кто такой сумасшедший, сказал, что это «проповедник любви»[943]. Поскольку всеобщая любовь, которую надо нести миру, была хипповским идеалом, смысл сказанного очевиден: хиппи всегда безумен — и в каждом безумце всегда есть что-то от хиппи. Традиционное русское уважение к юродивому, олицетворяющему истинную мудрость, наделяло предполагаемую душевную болезнь привлекательностью, не в последнюю очередь потому, что внешний облик одетых в рубища длинноволосых мудрецов, а также их невинное, по-детски непосредственное поведение хорошо сочетались с хипповской идеологией.

Недаром хиппи в целом и советские хиппи в частности называли себя «детьми цветов». В это самоопределение включались невинность, природная мудрость и честность — все это резко контрастировало с разложением и цинизмом позднего социализма. В ранние семидесятые в День защиты детей, 1 июня, московские хиппи раздавали детям цветы прямо на улице, намекая на внутреннюю и духовную с ними солидарность[944]. Хиппи считали, что они, как и дети, смотрят на мир не так, как это делают те, что «наверху». Они гордились своей инфантильной наивностью, которая казалась им более естественной и честной, чем искушенность взрослых. Для Романа Мякотина суть хипповства заключалась «не в волосах и не в джинсах. Просто — как мы устроены? В основном у нас была причина такая, чисто по-детски: почему говорят одно, а делается по-другому? Почему написано „можно“, а не самом деле нельзя? Почему в Конституции написано много, а на деле ни один пункт не выполняется?»[945] Интересно, что советский режим на эту питерпеновскую позицию внимание обращал. По крайней мере, в некоторых медицинских выписках говорилось об «инфантилизме» и «замедленном развитии» хиппи, находящихся под наблюдением психиатров, что, в общем, являлось подтверждением хипповских притязаний[946].

Однако мнимое безумие предназначалось не только для того, чтобы подчеркнуть невинность. Это было некое выражение чувства превосходства и, безусловно, насмешка над обществом, которое считало себя «нормальным». Советские хиппи очень увлекались ролевыми играми, которые хорошо подчеркивали их инаковость и беспокоили окружающих людей — именно потому, что демонстрация ненормальности нарушала ту самую «нормальность», которую так ценили обычные люди. Петр Мамонов в совершенстве овладел искусством выводить из себя «нормальное» общество. Мир для него был вечной сценой, а прохожие становились публикой поневоле. Например, он мог сделать вид, что со всего размаха врезается в стену, а затем, лежа на спине, с удовольствием наблюдал, какой переполох он вызвал у «зрителей»[947]. Он носил унитазную цепочку вместо серьги, шокируя окружающих. В 1970‐х Мамонов сделал то, что позднее назовет своими первыми шагами в театре: он поставил абсурдистский «спектакль одного актера» под названием Levis. Действие происходило в троллейбусе маршрута № 5, курсирующего между Психодромом и Савеловским вокзалом[948]. Мамонов радостно отмечал, какой ужас среди пассажиров вызвало его «шоу»[949].