Цветы, пробившие асфальт: Путешествие в Советскую Хиппляндию

У этой истории из хипповского фольклора есть интересное подтверждение, появившееся уже в постсоветское время. В начале 2000‐х в прессе появилось несколько статей о псевдодокторе Столбуне и возглавляемой им секте-коммуне, один из центров которой в 1970‐е годы находился в Душанбе[1035]. Столбун утверждал, что лечит алкоголиков, наркоманов и «трудных» детей с помощью жесткого контроля, лишая их еды и крова. В 1988 году против него было заведено дело по фактам избиений, но его закрыли по звонку сверху. Учитывая сегодняшнюю ситуацию с архивами, невозможно сказать, сотрудничал ли Столбун с КГБ (хотя можно с уверенностью утверждать, что без официального покровительства он бы не смог управлять несколькими коммунами). Его метод «лечения» от наркозависимости, похоже, основывался на полном подавлении личности. В этом отношении это мало чем отличалось от принудительного медикаментозного лечения в других, более официальных «местах исцеления», в которые попадали большинство хиппи. Однако жестокость условий в его коммунах усиливала эффект дурдома в геометрической прогрессии. Опять же ни подробные детали, ни статус Столбуна в советской системе в конечном счете значения не имеют. Важно то, что советские хиппи считали подобное сотрудничество возможным и даже вероятным. Общее мнение хипповского сообщества гласило, что советское государство могло влиять на их сознание — или уже повлияло. Столбун играл на страхах родителей хиппи и их самих (возникших на почве их статуса аутсайдеров, к которому они так стремились), утверждая, что все они, безусловно, психически больны и нуждаются в помощи. Но в еще большей степени история доктора Столбуна показывает, что хиппи очень боялись, что государство может отобрать у них свободу воли, а значит, и их идентичность. Где-то в глубине души многие хиппи опасались, что не смогут продолжать играть в «политические игры с безумием», не говоря уже о том, чтобы в этих играх победить. Их пугало не столько то, что действительно с ними происходит, сколько то, что, по их мнению, с ними может сделать государство.

Страх порождал покорность. И она означала конец игры. Долгая и яркая хипповская карьера Сергея Москалева закончилась после его длительного пребывания в психиатрической больнице во время московской Олимпиады-80, когда советские власти приложили все усилия для борьбы против нонконформистского андеграунда, поместив под замок всех, кого только смогли: отказников и диссидентов, независимых художников и хиппи. В какой-то момент Москалев понял, что хипповская жизнь потеряла для него всякий смысл.

Когда мы стали хиппи, мы вошли в зону свободы. И ты можешь поехать туда, можешь сюда, можешь общаться с этим, делать разные вещи. А когда накопилась определенная история: милиция, КГБ, 1981–1985 год, я понял, что меня уже обложили со всех сторон, что я уже никуда не могу поехать, я уже ничего сделать не могу. За мной уже две машины ездили, менялись, просто люди ходили за мной. И в какой-то момент я понял, что из состояния свободы я переместился в состояние полной несвободы: за мной следят, за мной идут. Если я раньше мог выйти на природу, сесть, слушать музыку и смотреть на звезды, то теперь получалось, что я вышел на природу, а там, на пригорке, сидят два человека и смотрят, как я смотрю на природу и что я там в этот момент делаю. И тогда я увидел, что эта форма существования, которая когда-то давала мне свободу, сделала меня несвободным[1036].

Москалев рисует довольно безрадостную картину. Его анализ, похоже, дает понять, что режим в конечном итоге выиграл битву на поле безумия — либо доводя людей до реального психического расстройства, либо лишая их того самого пространства свободы, которое они себе создавали, провозгласив себя «ненормальными». Другими словами, в 1980‐х у хиппи оставалось только два пути: или они соглашались на принудительное заключение и наказание за сумасшествие на условиях властей, или прекращали быть хиппи. И в том и в другом случае они оказывались выброшенными из общества.