Цветы, пробившие асфальт: Путешествие в Советскую Хиппляндию

Но все же это была не полная картина. На самом деле Москалев дает основания и для другого толкования. Его рассказ про доктора, которому в конце 1970‐х явно не нравилось, что людей принудительно запирают в психбольнице, показывает другую сторону истории. Этот врач мог быть фрондером или тайным любителем рок-музыки. Но, скорее всего, его взгляды отражали перемены во всем обществе. Если в конце 1960‐х на фоне остальных советских людей хиппи действительно смотрелись как марсиане, то к концу 1970‐х хипповский стиль отчасти стал мейнстримом. Москалев был яркой фигурой и среди причудливо одетых московских хиппи, но даже босиком, с его фирменной шляпой-цилиндром на голове, он не выглядел настолько дико, насколько это было бы на десять лет раньше. Хипповское безумие уже не было настолько безумным. Широкие массы советской молодежи уже слушали западный и российский рок. Все носили одного типа расклешенные штаны. Рубашки стали пестрыми и приталенными. Было бы преувеличением сказать, что советское общество приняло хипповский стиль, — нет, он по-прежнему озадачивал и раздражал обычных граждан. Но теперь он покинул сферу «ненормальности», переместившись на поле «нонконформизма». Теперь это воспринималось скорее как дурной вкус, чем как потеря рассудка.

Борьба хиппи с режимом на полях безумия важна не столько своим исходом, сколько своими процессом и механизмом. Политические игры вокруг сумасшествия рассказывают важную историю о том, как аутсайдеры определяли и отстаивали свое отличие через добровольное исключение себя из «нормальных», одновременно — и с помощью тех же механизмов — подвергая себя риску преследования и возможного искоренения. Это история о том, как неприятие советской системы достигалось через как бы приятие ее репрессивных черт и интеграцию ее инструментов принуждения в канон несоветской жизни. Это история противостояния, но не открытой борьбы. Это история разрушения, а не инверсии. Короче говоря, это история о стойкости сообщества изгоев. Переместив борьбу с вопроса принятия или непринятия сумасшествия на дискурсивный уровень, чуждый истеблишменту, хиппи поставили советские власти в тупик.

Хипповская политика безумия предстает довольно типичной для позднего социализма историей, в которой взаимодействие между субъектами и системой редко характеризовалось ярко выраженным противопоставлением сопротивления и принятия и течение которой было запутано конкурирующими и пересекающимися нормативными порядками. То, как выглядело для общества душевное нездоровье и его «лечение», демонстрирует, что авторитет советского государства страдал больше всего не тогда, когда против него боролись открыто и на его условиях (как это делали, например, диссиденты), а тогда, когда его втягивали в мир, мораль и ценности которого отличались от традиционных советских представлений. Иррациональность сумасшествия была антисоветской sui generis (по своей сути). Верными признаками этого было принятие и прославление безумия. Власти могли изолировать самопровозглашенных безумцев от общества, они могли попытаться их излечить, они могли убедить их в том, что те и вправду больны, но в каком-то смысле все эти меры только подтверждали существование того, с чем они собирались бороться: отдельного сообщества. Даже если многие хиппи страдали в психбольницах, а некоторые так и не оправились от пережитого, в конечном счете каждый диагноз подтверждал их способность воздействовать на государство. Поэтому история политических игр вокруг сумасшествия также является историей беспомощности и бесперспективности позднесоветской системы. Хиппи были сообществом изгоев, а психиатрическая больница — экстремальным оружием, но во времена позднего социализма было полно таких небольших сообществ, которые хотели быть «вне» — вне официальной и скучной музыки, вне социалистического реализма и конформистского искусства, вне ограничений торговой госмонополии и так далее. Как и в случае с хиппи и психушками, каждый репрессивный шаг скорее подчеркивал, чем подрывал их идентичность. В действительности для многих вмешательство государства стало неотъемлемой частью их существования, в рамках которого это вмешательство было переосмыслено и приспособлено для других целей как путем принятия, так и с помощью высмеивания его ужасов.

Ил. 77. Записная книжка Азазелло со следами крови (кровяные брызги, скорее всего, были результатом неаккуратных инъекций, а затем использовались для художественного самовыражения). Из архива А. Калабина (Музей Венде, Лос-Анджелес)