Цветы, пробившие асфальт: Путешествие в Советскую Хиппляндию

Другие перемены не имели никакого отношения к хиппи, но в значительной степени были связаны с моими взглядами. В 2015 году произошло событие, положившее начало движению MeToo. Харви Вайнштейн, самый могущественный кинопродюсер в мире, был разоблачен как безжалостный хищник, абьюзер и, возможно, насильник. Но его история стала лишь ярким эпизодом в ряду целой волны откровений на тему сексизма, патриархата, унижений и просто обычной мизогинии, выплеснувшихся на страницы традиционных и новых СМИ по всему миру. И в центре глобальной дискуссии оказалось место женщины во властных структурах и то, как женщин слышат — или не слышат — в обществе. Россию движение MeToo тоже не обошло стороной. В то же время я начала всерьез размышлять о том, как разобраться в наиболее сложных и противоречивых свидетельствах, которые я собрала в ходе нескольких сотен часов интервью. Прежде всего я пыталась переосмыслить те истории, где мои собственные взгляды вступали в противоречие с тем, как смотрели на вещи мои собеседники. Другими словами, я никак не могла решить, на чьей стороне моральная и интеллектуальная правота, и в свете происходящих вокруг феминистских дебатов я чувствительно относилась к любым квазипатриархальным и колониальным интерпретациям, заглушающим недоминирующие дискурсы. В теме про девушек-хиппи эти проблемы выглядели еще более актуальными. Мои взгляды, сформированные в процессе социализации, проходившей на Западе под влиянием второй волны феминизма, радикально противоречили тому, как мои собеседницы видели и интерпретировали свое положение по отношению к приятелям-мужчинам и обществу в целом. Можно было бы не обращать внимания на эти расхождения, но я спрашивала себя: а что, если использовать это различие как аналитический инструмент, а не проблему, которую необходимо решить? Хотя такой подход, конечно, потребовал включения моего авторского голоса в основной текст — идея, которой я придерживалась с самого начала этого проекта, но которая была реализована в других главах лишь отчасти, при обсуждении некоторых источников и в редких комментариях.

Очевидно, что эта глава, если уж я собралась написать ее так, как мне хотелось, должна была быть другой. Конечно, я уже знала, что она будет другой. Когда я в первый раз составляла план книги, я вписала карандашом название главы «Герла». В то время я еще не могла сказать, что было такого вызывающе-привлекательного в том, чтобы ее написать, — за исключением того, что разыскать женщин-хиппи в целом оказалось довольно сложно. Но когда я по-настоящему задала себе этот вопрос, то вынуждена была признать: потому что я — женщина. Если бы я жила в Советском Союзе и хипповала, то я была бы девушкой-хиппи. В этом безусловно было что-то интересное. Я всегда скептически относилась к тому, что женщины-историки пишут про историю женщин, и предпочитала не выделять гендерный нарратив в отдельную историю. Но каким-то образом дебаты вокруг MeToo в сочетании с новой задачей прямого использования авторской рефлексии изменили мое мнение. Почему я должна скрывать свой интерес к женскому опыту в истории? Зачем нужно отрицать, что мои интервью с женщинами качественно отличаются (они не лучше или хуже — они просто другие) от тех, которые я брала у мужчин? То, что мой гендер повлиял на выбор моих источников, было настолько очевидно, что казалось даже банальным, но на самом деле это не так. Немногое является таким определяющим для меня, как мой гендерный опыт, и это стало особенно очевидным после перехода в новую академическую среду в последний год написания книги.

Фактически трудности в понимании моих собеседниц были связаны с нашими различиями в оценках определенных аспектов женского опыта. Наряду с естественным чувством «сестринской» солидарности у нас было очень разное понимание того, что значит быть женщиной, как это влияет на наши представления о том, что такое хорошо, а что такое плохо, и в какой степени наш гендер обязывает нас действовать в наших — гендерных — интересах. В общем и целом невозможно было говорить о женском опыте и не давать оценочных суждений, которые у меня и моих собеседниц существенно различались из‐за разрыва между западным и советским феминистскими дискурсами. Этот самый опыт, на неосязаемом эмоциональном уровне связывающий меня с конкретным аспектом моей работы, вместе с тем отдалял меня от моих респонденток и от их взглядов — и это расхождение всегда ощущалось как нечто более личное, чем очевидные различия между моим жизненным опытом и опытом моих собеседников-мужчин.