Цветы зла

«Быть может, тебе бы более улыбнулась Батавия? Мы, впрочем, нашли бы там еще дух Европы, обрученный с тропической красотой».

Ни слова. Не умерла ли моя душа?

«Или ты достигла того предела оцепенения, что находишь радость только в собственном страдании? Если так, то бежим в страны, являющие собой подобие Смерти… Я знаю теперь, что нам надо, бедная душа! Мы отправимся в Торнео. Мы уедем еще дальше, к самому дальнему краю Балтийского моря; еще дальше от жизни, если возможно; поселимся на полюсе: Там солнце касается земли только косыми лучами, а медлительность смен дня и ночи устраняет разнообразие и усиливает монотонность, это полунебытие. Там нам можно будет надолго погружаться в мрак, между тем как северные сияния, время от времени развлекая нас, будут посылать нам свои розовые снопы, подобные отсветам потешных огней, зажженных в Аду».

Наконец, моя душа взрывается и выкрикивает мне мудрые слова: «Все равно куда! О, все равно куда! лишь бы прочь из этого мира!»

XLIX Избивайте нищих!

В течение двух недель я сидел взаперти в своей комнате, обложившись книгами, бывшими в моде в то время (лет шестнадцать-семнадцать тому назад); я имею в виду книги, где говорится об искусстве сделать народы счастливыми, мудрыми и богатыми в двадцать четыре часа. Итак, я переварил, проглотил, хочу я сказать, всю болтовню этих предпринимателей народного блага – тех, что советуют всем беднякам стать рабами, и тех, что уверяют их, будто все они низвергнутые цари. Не покажется удивительным, что я был тогда в состоянии духа, граничащем с умопомешательством или с отупением.

Мне чудилось лишь, будто в самой глубине моего ума я почувствовал смутный зародыш какой-то идеи, высшей, чем все эти бабушкины рецепты, словарь которых я только что пробежал. Но это была лишь идея идеи, нечто бесконечно смутное.

И я вышел из дому с сильнейшей жаждой, потому что пристрастие к плохому чтению возбуждает соответственную потребность в чистом воздухе и прохладительном питье.

Я уже собирался зайти в кабачок, когда какой-то нищий протянул мне свою шапку с одним из тех незабываемых взглядов, которые опрокидывали бы троны, если бы дух мог двигать материей и взор магнетизера – ускорять созревание винограда.

В то же самое время я услышал голос, шептавший мне на ухо, и сейчас же узнал его: это был голос доброго Ангела, или доброго Демона, моего постоянного спутника. Если был свой добрый Демон у Сократа, то почему бы не быть доброму Ангелу и у меня и почему бы и мне не удостоиться чести получать, подобно Сократу, свой патент на безумие, подписанный Лелю или осторожным Байарже?

Между Демоном Сократа и моим существует, впрочем, та разница, что Демон Сократа являлся ему только чтобы запрещать, предостерегать, удерживать, а мой удостаивает и советов, внушений, увещаний. У бедняги Сократа был лишь Демон-запретитель; мой же Демон – великий утвердитель; он Демон действия или Демон борьбы.

Голос же его шептал мне следующее: «Только тот бывает равен другому, кто это докажет, и только тот достоин свободы, кто умеет ее завоевать».

Немедленно же я ринулся на моего нищего. Одним ударом кулака я подбил ему глаз, который мгновенно вздулся, как мяч. Я сломал себе ноготь, выбивая ему пару зубов; будучи от природы хрупкого сложения и мало упражняясь в боксе, я не чувствовал в себе достаточно силы, чтобы сразу уложить старика на месте; поэтому я схватил его одной рукой за ворот одежды, а другой за горло и принялся изо всех сил колотить его головой о стену. Должен сознаться, что я предварительно беглым взглядом окинул окрестность и убедился, что в этом безлюдном предместье я пробуду достаточное время вне досягаемости какого бы то ни было полицейского чина.

Бросив затем наземь ударом ноги в спину, достаточно сильным, чтобы раздробить ему лопатки, этого ослабевшего шестидесятилетнего старика, я схватил валявшийся на земле толстый сук и стал колотить им лежавшего с упорным усердием поваров, желающих получить мягкий бифштекс.

Вдруг – о чудо! о радость для философа, проверяющего превосходство своей теории! – я увидел, что этот старый остов повернулся, выпрямился с живостью, которую я бы никогда не заподозрил в столь разбитой машине, и с взглядом, полным ненависти, который показался мне добрым предзнаменованием, старый бродяга бросился на меня, подбил мне оба глаза, вышиб четыре зуба и той же самой веткой отколотил меня на все корки. Своим энергичным лекарством я вернул ему гордость и жизнь.

Тут я стал всячески делать ему знаки, давая понять, что я считаю наш спор оконченным, и, поднимаясь с удовлетворением софиста из Портика, сказал ему: «Государь мой, вы мне ровня, сделайте мне честь разделить со мной мой кошелек; и помните, если вы действительно филантроп, что ко всем вашим собратьям, когда они станут просить у вас милостыню, надо прилагать ту самую теорию, которую я имел огорчение испытать на вашей спине».

Он мне поклялся, что понял ее и что будет следовать моим советам.

L Добрые псы

Г-ну Жозефу Стевенсу