Туда! И надеюсь, обратно...(СИ)

– Китнисс, – он как-то по-особенному улыбнулся, произнося... не мое имя. – Я угрожал им. Распорядителям. Кричал, что убью себя, если они тебя не спасут. Что раз они не хотят двоих победителей, то у них не будет ни одного. А раз не будет победителя, то и смысла в Играх нет! Разве, я не прав?

– Прав – не прав... – Я пожала плечами. – Какая теперь разница? Все сделано. Назад ничего не вернуть.

– И ты расстроена?

Расстроена? А ведь и вправду очень расстроена! Если бы я умерла, круг не замкнулся бы! Игры бы продолжились и... Да, Игры – это ужасно, но Война намного страшнее.

– Оно того не стоило...

– Хорошо, – на удивление спокойно реагирует Пит. – В следующий раз я тебя спасать не буду!

Следующий раз... А ведь он не за горами... Я даже представить себе боюсь, что же...

Пит не дает мне углубиться в тревожные размышления, наклоняясь за причитающимся ему поцелуем. Странно... За эти дни мы не прекращали целоваться, но этот поцелуй... Наверное, пошло будет сказать, что он был особенным, но он точно был каким-то другим. Более сладким? Более свободным?

Не позволив себе раствориться в приятных ощущениях, я отстраняюсь и ловлю внимательный взгляд Пита.

– Я должна тебе кое-что сказать...

Он молча ждет, пока я продолжу, и за это я ему как никогда благодарна, потому что, если бы он сейчас сказал что-нибудь вроде «Я тоже тебя люблю!», я бы не смогла.

– Дело в том, что...

Резкий неприятный звук прострелил ухо, вынудив меня поморщиться и отступить.

– Что случилось? – взволнованно спросил Пит.

– Ты не слышал? Это что-то...

Следующий выстрел минуя уши попал прямо в голову, взорвавшуюся на миллионы неровных осколков, каждый из которых раскололся надвое.

– Китнисс!!!

– Я... я...

Я задыхаюсь и падаю в темноту.

И прямиком из темноты попадаю в свою комнату, на обитый ковролином подоконник. За стеклом видны только черные окна дома напротив и три машины, которые за всю мою жизнь ни разу не покинули двор.

Я сижу, вдыхаю ночной воздух, в котором чувствуются смешанные в разных пропорциях запахи клубничного варенья, сигарет и Невы, и слушаю стук своего сердца, изредка перебиваемый шуршанием проезжающих мимо машин. Где-то вдалеке слышатся крики начавших просыпаться чаек. В окне второго этажа зажигается свет, и воодушевленно-коварном силуэте выглядывающего из форточки человека я узнаю дядю Борю. Почему-то именно он, с руками упертыми в бака, в неизменных клетчатых семейниках, будит во мне ощущение дома.

Я впервые за полчаса шевелюсь ― дотрагиваюсь онемевшими от предрассветного холода пальцами до пластмассового носа плюшевого пыльного медведя.

Йетти…

Опускаю ноги на пол и, не обращая внимания на противное покалывание, бреду из комнаты через заставленный удочками коридор в ванную. Меня тошнит. Я, слегка пошатываясь, встаю и, приняв более-менее устойчивое положение, опершись на дверь, смотрю в зеркало, где среди клякс пасты и мыльных разводов угадывалось лицо. Искусанные губы, маленький вздернутый носик, густые брови, растрепанные волосы собранные в косу и серо-голубые с желтыми крапинками глаза. Все мое, родное, знакомое, любимое…

Я выплевываю остатки чужого мира, отторгаемого организмом в раковину, умываюсь, захожу на кухню, чтобы взять воды, и тихо, стараясь никого не разбудить, возвращаюсь в свою обитель.

Старалась я зря. Не проходит и десяти минут, как бодрый и довольный жизнью дядя Боря заводит машину, явно помнящую Брежнева, и на весь двор гремят слова: «Говорит Москва! Московское время: восемь часов!»

Московское время может быть и восемь, а вот у нас в Питере все еще половина шестого. Но дядю Борю это обстоятельство ни коим образом не колышет, он без зазрения совести, не обращая внимания на водяную бомбочку упавшую на асфальт в метре от его надраенной до блеска развалюхи, продолжает свой еженедельный ритуал ― в окна всех соседей, что заблаговременно не уехали на дачу ударяет песня.

Воскресенье, день веселья.

Песни слышатся кругом.

С добрым утром, с добрым утром

И с хорошим днём!

Я присаживаюсь на подоконник и, сжимая в руках кружку с подмигивающей белкой, наблюдаю за тем, как просыпается мой двор. Гаснет фонарь, от которого и до этого толку было немного ― он лишь изредка старательно мигал, на большее его не хватало. Из под серебряного опеля вылезает, потягиваясь, полосатая голодная, но гордая кошка, которая громко возмущается, если баба Надя приносит ей что-то, кроме рыбы и жирного молока. Из окна пятого этажа выглядывает хмурая и азартная тетя Галя, она прищуривается, взвешивая в руке вторую бомбочку, замахивается и предсказуемо промахивается. А ведь казалось бы столько лет практики, уже должна была пристреляться! Но… в жизни все не так просто, как кажется.

Песню про доброе утро сменяет «Прекрасное далеко».

Я незаметно для себя улыбаюсь и начинаю вполголоса подпевать.

Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко,

Не будь ко мне жестоко, жестоко не будь…

― Единственный, кто здесь поступает жестоко ― это вы, Борис Григорьевич! ― доносится из соседнего окна.

О! Алина проснулась! Сейчас должно стать весело…

И сестра не заставила себя долго ждать.