Туман

Перенесёмся пока в город, где не понятно: в поздний или уже ранний час, в каком-то заведении органов внутренних дел, в камере на голых обшарканных досках сидел Максим Зиновьев. Он пребывал в казённом мрачном помещении один и, как и его мать, так же этой ночью не спал. Макс нисколько не сожалел о совершённом им поступке. Повторись такая ситуация, он, всё равно бы, вышел во двор и довёл бы зажравшегося властью подполковника до бешенства. Раскаяние Максима было в другом: он волновался только за мать, зная, что она сейчас не спит, переживает за него, и он винил себя за то, что, не задумываясь, променял её здоровье на важное дело, завещанное ещё далёким Робином Гудом. Конечно, мать сейчас считает, что сын совершил очередную глупость, и эта несдержанность кроме страданий ничего им обоим не принесёт. Что бы заглушить в себе тревогу, Максим призвал на помощь иронию, но даже с ней понимал, что после его, так сказать, подвига, мир, безусловно, изменится, но он окрасится не в радужные цвета и, к сожалению, поменяется не для Жмыхова и ему подобных, а для него с мамой. «Как там она сейчас?», – тянулся он к ней всей душой, и с удивлением засвидетельствовал, как в груди у него учащённо забилось сердце, которое, по словам матери, упорно не хотело взрослеть. Он чувствовал, как его сердце вместе с переживанием о ней отбивало и браваду, которой он хотел поделиться с матерью, как бы в знак своего оправдания и, прося у неё прощения. «Если бы ты видела, мам, эту растерянную, пьяную, глупую и злую физиономию, – говорил он мысленно ей. – Неужели, это и есть его истинное лицо? Но как с таким лицом можно жить? Как, вообще, этот «пирожок» живёт с такой начинкой? В этих свинячьих глазах я заметил страх, мам. Да, именно, страх, который только и способен поставить эту гнилую братию в рамки приличия. За кусочек этого страха стоило воевать. Ты прости меня. Я не знаю, что будет дальше. Суд? Колония? Я-то вынесу эти испытания, но вот ты…. Прости. Самое ужасное будет в этих годах разлуки – это вопрос: «За что?!». Злопыхателю Жмыхову, имеющему власть, не составит труда состряпать обвинение, пусть даже самое абсурдное, и пропихнуть его в исполнение, через таких же растопыренных, накормленных сладенькой жизнью собратьев. Обидно? Да, обидно. Грустно думать, что справедливость придёт, но не в этой жизни. Долго терпеть приходится. И слабо утешает, что за многие века простой и благородный люд привык к этому терпению и унижению, …и не только в России. А я сейчас обречённо отнесён, как раз, к этому большинству. Ряды достойные, мам, но от плеча до плеча не один кулак просунуть можно. Как же невыносимо больно и противно, сносить расправу от глупцов и трусов! (при этом Максим чуть ли не застонал вслух). Тут бы и появиться, той самой, благородной ярости. Но в одиночку, как?! Она будет походить на обычное буйное помешательство. А кто вступится? Ты, матушка? Владимирович? Да, может быть, ещё два, три посторонних человечка. И, что тогда? Трепещи устоявшаяся веками, и даже модернизированная уже хамская беззаконная опричнина? Смешно и грустно. Крохотный бунт – это малая кровь, и кровь эта будет только наша с тобой, мам. Мы созданы по той же формуле, как и все маленькие благородные люди; мы не желаем, чтобы за нас заступался весь порядочный мир, потому что, это уже получится настоящая война. Эх, куда меня понесло, – встряхнулся Максим и горестно рассуждал дальше: – А на что нам остаётся надеяться в таком случае? На случайное благоприятное стечение обстоятельств в пользу такого несдержанного глупца, как я? Или, всё-таки, на торжество здравого смысла, которое внезапно проснётся по утру вместе с похмельем у этой сволочи – Жмыхова? А стоит ли мне тогда принимать это свинское великодушие? Да, не в жизнь! Если представится возможность, плюну ему напоследок в харю и навсегда забуду о таком детском понятии, как чудо», – подвёл черту своим размышлениям Максим Зиновьев, и не знал, что через несколько минут, такое «чудо» придёт к нему в лице майора Захарова.

Алексей Аркадьевич Захаров был из контролирующих структур и, под утро он приехал к задержанному с проверкой, на которую его вовремя подтолкнул «сигнал» от завербованного лица. Дело в том, что один из четырёх бойцов группы захвата был тайным осведомителем майора по вопросам внутренней безопасности. Все мы знаем, что подобная практика, для удобства решения многих задач, существует не только во властных структурах, но и на обычных предприятиях, а в нашем случае, данное «служебное стукачество» хорошими последствиями отразилось для Максима Зиновьева.

Когда Максима завели в кабинет, майор сидел не за столом, а на кушетке возле стены и изучал рапорт, составленный знакомым ему неким капитаном Беспаловым Н.И. Оторвавшись от бумаги, Алексей Аркадьевич оглядел приведённого ему гражданина и рукой указал тому на одинокий стул в центре комнаты.

Максим присел, сложил ладони между коленей и внимательно стал наблюдать за работой майора.