Маргарита Николаевна сидела на кухне в темноте и смотрела на окно, как на единственный источник скудного свечения. Она нарочно не включала лампу и как будто испытывала себя страхом, но это испытание было только вначале, потом страх отступил. Бывали ночи, когда из-за болей Маргарита не могла уснуть. Ей казалось, что она не доживёт до утра, и тогда она включала свет во всей квартире, даже в туалете, и ходила от одной стены к другой, разглядывая мебель, и знакомые до раздражения предметы. Но сейчас, внутренние органы её не беспокоили, кроме сердца. Оно учащённо билось, лишь изредка, сжималось в коротких паузах, когда звенящая тишина становилась невыносимой и сдавливала виски. Маргарита, зачем-то, хотела знать, сколько времени она сможет вынести эту темноту, и непроизвольно пыталась сравнить её со своей жизнью. Зачем она такая уродилась? Почему её бросили родители? – задавалась она безответными вопросами. Ведь порой в своих раздумьях она доходила до того, что ей казалось, будто она сама себе не нужна. От этого вывода становилось совсем страшно и ужасно неуютно, словно она, уподобившись своей матери, бросала себя больную на растерзание «голограммы» и бежала задыхаясь в темноту, по бесконечному тоннелю, чтобы только не видеть и не чувствовать мучения слабого организма.
«Ну, почему бы мне в раз не измениться? – упрашивала она себя. – Почему бы не навести в себе порядок или, наоборот, развести какой-нибудь кавардак внутри себя? Сегодня заходил сосед, с виду приятный мужчина, …поговорить бы с ним нормально, раскрыться, рассказать о том, что наболело. Но зачем из меня выскакивает это вечное и противное: – «с какой стати». Кто вонзил в меня эту пугливую, но высокомерную занозу? Я не могу от неё избавиться, …и так было всегда. С какой стати выкладывать все свои болячки первому встречному, и возможно не такому живому человеку как я, а программе из этой «голограммы». Понятно, что молчание – это моя страховка, – мой антивирус. Ведь неизвестно, в каком виде этот встречный использует мои откровения. Мужчины только с виду бахвалятся как львы, а по сути своей они трепливее ворон. И что потом? Легкомысленно списать это на промашку и не принимать близко к сердцу? Всё заново выкладывать второму встречному? Потом третьему? А если этот третий вдобавок к призрению ещё будет надо мной издевательски насмехаться? Нет, мне вполне будет достаточно и первого, чтобы умереть от гнева и стыда. Откровения не приемлемы в моём положении, иначе…. Но зачем оно нужно, это моё самосохранение?! Если никогда не видеть в этом окне просвет с радужными переливами какой-нибудь мечты! Но я слаба. Я слишком слаба, чтобы пойти вразнос. Вон, сегодняшние вспышки, взрывы, крики…, как это похоже на чей-то разнос, но разве после этого может засверкать мечта? В целом, конечно же, не плохо знать, что это было там, в этом злосчастном дворе на самом деле. Но если это чьи-то глупости, тогда по моей теории построения жизни, это похоже на какое-то прощальное ритуальное изгнание меня из неё».
Она подошла вплотную к окну и простонала, схватившись руками за голову:
– Ну, за что мне всё это?! Мама, где ты?! Мама! Почему ты меня бросила?! Почему оставила одну?!
И вдруг, она сквозь слёзы увидела за стеклом в темноте два дрожащих оранжевых пятна. Которое было побольше, оно пульсировало чуть пониже, а другое маленькое сверху то разгоралось, то превращалось в точку. Очень далёкие, слабые, но почему-то приятные чувства шелохнулись в Маргарите; они были неясны, размыты, но пропитаны одновременно весенней свежестью и осенней печалью, и эти чувства ненавязчиво звали Маргариту во двор – туда – к этим огням.