Туман

– Сейчас. Так вот, в одном португальском городе жил пиротехник, у которого была красавица жена – его отрада, гордость и божество. Он любил ее до безумия, но гордился ей еще больше. Ему нравилось, что другие завидуют, он гулял с ней под руку, всем видом своим говоря: «Видите, какая женщина? Вам нравится? А она моя, моя и точка! К черту вас всех!» Он постоянно восторгался красотой жены, почитал ее своей огненной музой, вдохновительницей фейерверков. Однажды он готовился к очередному фейерверку. Жена, как обычно, была рядом, дарила ему вдохновение. Но вдруг в порох упала искра, и случился взрыв. Мужа и жену достали из-под обломков без сознания и с ужасными ожогами. Жене сильно обожгло лицо и грудь, так что она осталась изуродованной, а пиротехнику, можно сказать, повезло: он ослеп и не увидел безобразия жены. Он и потом гордился ее красотой перед соседями и шагал рядом с ней, ставшей ему поводырем, с тем же вызывающе-гордым видом. «Вы когда-нибудь видели женщину красивее?» – вопрошал он, и все, жалея его, отвечали: «Никогда!»

– Ну ладно. Но разве она для него не осталась прежней красавицей?

– Может, даже больше, чем раньше. Как для тебя – твоя жена после рождения «наглеца».

– Не называй его так!

– Ты же сам его так прозвал.

– Да, но от посторонних слышать такое имя не хочу.

– Понимаю. Прозвище, которое придумали мы, в устах другого человека звучит иначе. И никто не знает, как звучит собственный голос.

– И как выглядит лицо. Признаться, мне не по себе, когда я один смотрюсь в зеркало. Даже начинаю сомневаться в собственном существовании, воображаю себя кем-то иным, чьим-то сновидением, выдумкой…

– А ты не смотрись в зеркало.

– Не могу ничего с собой поделать. У меня мания самосозерцания.

– Ты так йогом станешь. Они, говорят, созерцают собственный пуп.

– Мне тут подумалось – если человек не знает своего голоса и лица, то не знает он и того, что ему близко, того, что является частью его души…

– Свою жену, к примеру.

– Верно. Полагаю, вообще невозможно узнать женщину, с которой живешь и которая в конечном счете составляет часть нашего души. Слышал, что говорил по этому поводу один из величайших наших поэтов, Кампоамор?

– Нет. Что же?

– Он говорил так: если человек влюблен по-настоящему, то в первое время после свадьбы любое прикосновение к жене его воспламеняет. Но со временем он так привыкает, что в один прекрасный день ему становится все равно, к чьему обнаженному бедру прикоснуться – своему или жены. Зато, если отрезать ногу его жене, ему будет так же больно, как если бы ногу отрезали ему.

– Так и есть. Ты представить не можешь, как я страдал во время родов!

– Ей тяжелей пришлось.

– Кто знает. Теперь она часть меня самого, и я совсем не замечаю того, что люди говорят: будто у нее испортились фигура и лицо. Точно так же сам человек обычно не замечает, что он постарел, похудел или подурнел.

– Ты действительно думаешь, что человек не замечает, когда он старится и дурнеет?

– Конечно, даже если он утверждает обратное. Особенно если это происходит медленно и постепенно. Другое дело – какой-то несчастный случай. А вся эта болтовня, мол, человек стареет и чувствует это… Ерунда! Он чувствует одно: все, чем он окружен, либо стареет, либо молодеет. И это единственное, что чувствую я, став отцом. Знаешь, как говорят родители о своих чадах: «Именно они делают из нас стариков!» Думаю, нет ничего радостней и одновременно ужасней, чем видеть, как растет твой ребенок. Не женись, Аугусто, если хочешь наслаждаться иллюзией вечной молодости.

– А чем же мне заниматься, если я не женюсь? Как время убивать?

– Сделайся философом.

– Разве брак – не лучшая и, может быть, единственная философская школа?

– Нет, дружище, ничего подобного! Вспомни, сколько было философов-холостяков, да еще каких! Великих! Помимо монахов, назовем Декарта, Паскаля, Канта, Спинозу…

– Хватит уже о своих холостых философах!

– А Сократ! Если помнишь, в день своей гибели он прогнал Ксантиппу, чтобы она не мешала ему размышлять…

– И об этом довольно. Я уверен, что рассказ Платона об этом – всего лишь роман.

– Или раман.

– Как угодно.

И, оборвав беседу на ровном месте, Аугусто вышел вон.

На улице к нему подошел нищий и попросил: «Подайте на пропитание, бога ради, у меня семеро детей!» «А зачем ты столько завел!» – раздраженно ответил Аугусто. «Посмотрел бы я на вас на моем месте, – возразил попрошайка. – Что ж еще нам, бедноте, делать, как не рожать детей… для богатых?» – «Твоя правда, – сказал Аугусто, – на, вот тебе за твою философию!» И подал нищему песету, которую тот немедленно отправился пропивать в ближайший кабак.

XXIII

Бедняга Аугусто был в отчаянии. Мало того что он застрял между Эухенией и Росарио как буриданов ослик, его не отпускала влюбленность во всех женщин подряд. Наконец он осознал нечто ужасное.

– Уйди, Лидувина! Ради бога, уйди, оставь меня одного, – велел он однажды служанке.