Туман

Интересовали его в первую очередь труднейшие проблемы нашей литературной истории – к примеру, где находится родина Пруденция. Однако в последнее время Папарригопулос (по слухам – в результате любовных неурядиц) занялся изучением испанских женщин былых столетий.

Трезвость и остроту ума, сообразительность, отличную историческую интуицию и критичность С. Папарригопулоса можно было оценить именно по незначительным работам. Его преимущества раскрывались применительно к конкретике, а не абстракции и теории, его имело смысл наблюдать в своей стихии. Каждый из его трудов представлял собой полный курс по индуктивной логике (не менее впечатляющий памятник, чем трактат Лионне об ивовой гусенице) и доказывал строгую любовь автора к священной истине. Антолин С. Папарригопулос боялся воображения как чумы, полагая, что почитать божественную истину следует, начиная с мелочей, от малого к великому.

Он подготовил к печати популярное собрание басен о Кадиле и Димне, изложив в предисловии, как литература Индии повлияла на испанскую литературу средних веков. Если бы сей труд удалось опубликовать, наверняка его чтение отвратило бы народ от кабаков и вредных учений о несбыточном экономическом освобождении. И все же самыми выдающимися работами С. Папарригопулоса, его опус магнум, несомненно, явились курс истории «темных» испанских писателей, не упомянутых в стандартных учебниках или упомянутых вскользь ввиду низкой своей значимости (так он исправлял несправедливость эпохи, не просто достойную сожалений, но и опасную), а также трактат об авторах, чьи произведения практически не сохранились – кроме имен и названий. Кроме этого, он планировать написать об авторах, задумавших, но еще не воплотивших свои произведения.

Всегда тщательный, С. Папарригопулос, глубоко изучив отечественную литературу, с головой ушел в литературу зарубежную. Это было непросто, потому что иностранные языки требуют времени, а тут он способностями не отличался. Поэтому С. Папарригопулос воспользовался методом, который предложил еще его учитель. Он читал основной массив литературной критики, выходившей за рубежом, в переводе на французский. Если наиболее маститые литературоведы сходились во мнениях по поводу того или иного автора, он пролистывал его книги для очистки совести и брал на вооружение чужую точку зрения без ущерба для своей щепетильности.

С. Папарригопулос не относился к тем юным горячим головам, которые плывут без руля и ветрил по океану мысли, бесконтрольно искрясь гениальностью. Нет, он свои действия планировал и продумывал, четко зная цель. В его работах нельзя было выделить вершину, но лишь оттого, что вершиной было все – своеобразное плато, отражение просторных, залитых солнцем равнин Кастилии, где колеблется на ветру золотая пшеница.

Да появится в Испании волей судеб еще много таких Антолинов Санчесов Папарригопулосов! С их помощью мы в полной мере вернем себе богатые традиции и извлечем из них великую пользу. Папарригопулос надеялся – и надеется, ибо он жив и продолжает трудиться, – вонзить лемех своего критического плуга пусть только на один сантиметр глубже, чем его предшественники-пахари на том же поле, чтобы благодаря новым сокам нивы были пышнее, налитые колосья давали больше муки, и мы, испанцы, получили бы духовную пищу повкуснее и подешевле.

Мы уже отмечали, что Папарригопулос продолжает работать, готовит к печати книги. Это правда. От общих знакомых Аугусто узнал о завершенном исследовании женщин, результаты которого на тот момент не были опубликованы (да и никогда не были).

Многие эрудиты с присущей им безжалостностью норовят принизить Папарригопулоса, завидуя его грядущей славе. Одни утверждают, что Папарригопулос, точно лис, заметает собственные следы хвостом, сбивая с толку охотников, а потом зубами клац – и нет курицы. На самом же деле весь грех его в том, что он, достроив башню, оставлял леса, что мешало ей восхищаться. Многие пренебрежительно величают его рифмоплетом, как будто игра словами – не высшая форма искусства. Другие и вовсе обвиняют выдающегося ученого в переводе и заимствовании зарубежных идей, – забыв о том, что, выразив эти идеи на чистейшем кастильском языке, С. Папарригопулос уже тем самым сделал их кастильскими, то есть родными. Как падре Исла сделал своим лесажевского «Жиль Бласа».

Иные насмехаются: дескать, его труды зиждятся на непоколебимой вере в невежество окружающих. Таким критикам невдомек, что вера способна свернуть горы. И совершенно очевидной покажется крайняя несправедливость злой критики со стороны тех, кому Папарригопулос ничего дурного не сделал, если вспомнить, что он еще ничего не издал. Злые языки жалят его ради красного словца.

В общем, писать об этом исключительном эрудите следует спокойно, ясно и без раманических эффектов.

Именно о нем вспомнил Аугусто, где-то слышавший, что выдающийся эрудит изучает женщин – по книгам, разумеется, где они безвредны, и вдобавок – женщин былых времен, что для исследователя явно безопасней, чем изучать современниц на практике.