Туманные аллеи

Он думал, что придется уговаривать Юлю, но нет, она заплакала, засмеялась, быстро собралась, обняла бабу Катю…

Слегка даже досадно было, что не пришлось сказать те слова, которые Глеб придумал на обратном пути. И он прошептал ей на ухо, когда ехали в райцентр, сидя на заднем сиденье, а сын директора даже зеркало повернул так, чтобы не видеть их и не подсмотреть ненароком чего-то деликатно личного.

– Мне для себя скучно жить, вернее, неинтересно, вернее, ровно как-то, – шепотом произносил Глеб свою программную речь. – Я все искал, для кого жить. И я нашел. Понимаешь?

– Перестань. Все равно все для себя живут. Ты еще сто раз пожалеешь. И я тоже. Но ладно, как будет, так пусть и будет.

– Вот, собственно, и вся история, – сказал Глеб, то есть Глеб Васильевич Дорофеев, с которым мы коротали время за шахматами и разговорами в больничной столовой. В промежутках между приемами пищи она служила комнатой отдыха и общения, поскольку других рекреационных зон в этой клинике, как и во всех прочих, не было предусмотрено. Больные в больницу лечиться ложатся, а не отдыхать и развлекаться, такова, видимо, логика здравоохранителей, как государственных, так и частных. Дорофеев приехал из своего города в столицу к знаменитому врачу на операцию, а я кое-что обследовал. Мы познакомились лишь позавчера, а сегодня он узнал, кто я такой, услышав мой разговор по телефону о новой книге. Спросил фамилию, извинился, что не читал, а потом я заметил, что он все поглядывает и поглядывает в мою сторону. Подошел в коридоре, предложил сыграть в шахматы. За шахматами сказал то, что я не раз слышал от попутчиков, кратковременных знакомых и совсем посторонних:

– Я вам такую историю изложу – отличный роман напишете!

Каждый уверен, что события его жизни особенны и уникальны, а я знаю – все повторяются, нет практически ничего, что в том или ином виде не пережили бы другие.

Но я согласился, и он изложил. Закончив, спросил:

– Получится роман из этого?

– Нет, – мстительно сказал я. – Даже рассказа не получится. Нет неожиданных поворотов, чего-то такого… Главное, а дальше-то что?

– Как что? Двадцать пять лет вместе живем, двое сыновей, взрослые уже. Вот, гляньте.

Он достал и показал фотографию. На ней были сам Дорофеев, его жена с приятным и вполне заурядным лицом, двое высоких молодых людей, один с девушкой.

– Это не поворот. Ничего необычного.

– Почему? Да я один из всех моих друзей жену не поменял! Это – не необычно? Я не изменил ей ни разу! Это тоже не необычно? Мужики поголовно своими изменами хвалятся, а чем хвалятся? Своей глупостью, своим несчастьем? Тем, что не повезло найти единственную подругу жизни?

Его окончательно прошибло на пафос, я снисходительно улыбался, чувствуя отчуждение и неприятие, как всегда, когда сталкивался с кем-то, кто был лучше и удачливей меня. Рефлекс самозащиты, научно говоря. Впрочем, я никогда в жизни никому не позавидовал. Ни разу.

– Закон художественности – наличие конфликта, – разъяснил я Дорофееву. – Вот «Анна Каренина». Изменила Анна мужу – есть конфликт, есть роман. Не изменила, живут себе и живут, отлично, красавцы, но конфликта нет – романа нет.

– Глупая у вас художественность получается. Значит, писать надо только про то, как людям плохо? А если хорошо, то и писать не надо?

– Зачем, если и так хорошо? Все равно что здоровых лечить.

– А профилактика? Именно здоровье и надо беречь, пока есть!

– Что-то мы с вами на больничные темы съехали.

– Где находимся, туда и съехали.

– Тоже верно. Нет, но вообще-то сам случай замечательный. Влюбиться взаимно за один вечер и всю жизнь прожить – один шанс на миллион. Потрясающая история.

– О том и речь, – согласился Дорофеев, отбирая фотографию.

Он не поверил моему потрясению и правильно сделал.

Я попытался исправиться:

– Хотите, угадаю, кто теперь ваша Юля? Учительница?

– Почти. В университете преподает. Кандидат педнаук. А я областной министр образования. Тот самый чиновник, который школу реформами замучил. Карьерист и формалист, – с сердитой язвительностью аттестовал себя Дорофеев.

И больше ничего не добавил, потерял интерес к разговору.

Мы быстро закончили партию, причем он явно поддался.

– Пойду полежу, – сказал, тяжело вставая, опираясь на стол и морщась, этим показывая мне, что чувствует себя не очень хорошо, что ему в самом деле надо полежать – чтобы меня не обидеть, чтобы я не догадался, что разочаровал его.

Но я догадался.

Он пошел по коридору той влачащейся походкой, которую в больнице невольно перенимают даже здоровые люди, а я смотрел ему вслед с мудрой всезнающей усмешкой, за которую сам себя снисходительно презирал.

В Цюрихе и после

Она показалась ему так хороша, что он смутился и неловко ответил:

– Bonsoir… Но ведь вы русская?

И. Бунин. «В Париже»