Тундра не любит слабых

Оставаться в Усть-Аваме больше было нельзя: до приезда начальника нашей этнографической экспедиции в Волосянку оставалось всего лишь полторы недели. Но выбраться было трудновато. На самолет рассчитывать не приходилось. Во-первых, погода стояла нелетная, во-вторых, садиться было некуда: тундра раскисла, береговые косы заливала вода, а по реке проносились отдельные льдины. Попытаться пройти пешком? Еще в конце лета, пожалуй, можно, прошагать сотню-полторы километров до районного поселка. Кое-кто из Усть-Авама проделывал этот путь, но вспоминал о нем без восторга. А сейчас все говорили, что пешком и соваться нечего. Пришлось бы топать по щиколотку в воде и время от времени форсировать вплавь речки да пробираться по снежной каше на склонах. Невеселое занятие.

Оставался один путь — по воде. Но река Авам принадлежит к Пясинской водной системе, а река Хета, куда мне нужно было попасть, — Хатангской… Очевидно, надо было добраться до места, где эти реки сближаются, и перебраться с одной на другую. Вот тут кто-то и назвал Тагенарские озера.

В один из вечеров я попросил своего друга-нганасана собрать у себя в чуме всех, кто ходил через Тагенары. Пришло человек пять — и нганасаны, и долганы. Беседа не улучшила настроения. Бывалые люди о попытке перетащить лодку волоком в Тагенары и пробраться по ним говорили примерно так: «Можно-то, можно, однако ждать надо. Льда еще много». С этого «совещания» я унес лишь несколько кружек крепчайшего чая в желудке. Ехать все равно надо было. Попутчики определились сами собой: пекарь Слава, киномеханик Володя и проводник Спиридон. Славе нужно было раздобыть охотничьих припасов в районе, а Володьке — обменять фильмы. Спиридону же колхоз дал много разных поручений, так как связи с районом не было уже месяц. Нашлась и лодка. Ее не взяли рыбаки в бригады: она была «с норовом». Сколько ни пытались ее конопатить и смолить — все текла. Нам ее и отдали во временное пользование. Длиннющий, сухопарый Слава, которого нганасаны сравнивали с хореем, оглядев ее, только выругался. После краткого размышления мы расплели обрывок толстой веревки и стали затыкать самые широкие щели. Володе было поручено привести в порядок подвесной мотор. Работа кипела. Только Спиридон не принимал участия в подготовке к отъезду. Он обходил своих родственников, то есть всех долган фактории, и прощался с ними, хотя до отбытия оставалось по крайней мере дня два. Время от времени он спускался на берег, плюхался на корму лодки и, посетовав сначала на отсутствие спирта, заплетающимся языком убеждал нас, что все обойдется хорошо.

Слава в ответ только рычал. Володька поднимал на Спиридона свои большие серые глаза и молча сверлил его взглядом. Чтобы разрядить обстановку, я говорил Спиридону, что его хотел видеть тот или иной человек. Спиридон спохватывался и плелся опять в гости.

Так прошло два дня. На третий день утром лодка была готова. На средину ее мы водрузили «пупсик» — маленькую бочку с бензином. В нос уложили рюкзаки, спальные мешки и провизию на трое суток. Больше брать не имело смысла. Уток и гусей можно было добыть сколько душе угодно. Да и грузоподъемность нашего ковчега внушала опасения. Можно было бы и отбывать. Наши друзья думали, по-видимому, что мы уедем сегодня. По крайней мере, они дали об этом знать: большая часть населения поселка пришла на берег к нашей лодке. Я все же не прощался. Все решил случай.

Приплелся Слава и сказал нам такое, после чего отбывать в этот день стало невозможно. Его жена была убита… Убита не в полном смысле слова. Она была душевно травмирована. Слава не мог ее бросить в таком состоянии. Требовались по крайней мере сутки, для того чтобы ей опять захотелось жить.

Дело в том, что у Славиной жены, Любы, еще накануне пропала кошка, которую она с трудом раздобыла. Кошку выслали ей откуда-то из Сибири. Кошечка не отличалась ни красотой, ни приятным характером. У нее были узенькие глазки, серо-дымчатая шкурка и длинный-предлинный хвост. Люба целый месяц держала ее взаперти. Большинство людей в поселке не видело этой кошки. Да и вообще кошки в этих местах были в диковинку.