Тундра не любит слабых

Зайцы, напуганные нашим появлением, носятся как сумасшедшие. Пытаемся их сосчитать, и оказывается, не так уж их много. По моему подсчету, около десятка, а по Спиридонову — около тридцати. Трудно сказать, сколько они здесь еще протянут. Вода все прибывает. Попытка поймать хоть одного, чтобы перевезти на сушу, кончается полным провалом. Да и вообще это глупейшее занятие — ловить зайцев голыми руками.

Возвращаемся к лодке. Спиридон влезает в нее первым и пытается получше устроиться на носу, отчаянно раскачивая лодку. Внезапно он теряет равновесие, а с ним, как мне кажется, и ум и начинает цепляться руками за что попало. Первым в воду летит Славино ружье, за ним Володина двустволка, а потом и мой спальный мешок. Выловив общими усилиями мешок, мы подвели итог: на всех одна малокалиберка и пачка патронов в пятьдесят штук.

Володя и Слава угрюмо молчали. Спиридон боязливо переводил глаза с одного на другого. Перекур затягивался в полном молчании. Первым не выдержал Спиридон.

— Я не умею плавать, — заявил он, — совсем плавать не умею. Тут же глубоко. Упал бы, сразу на дно пошел.

— Зря не упал, — ответил мрачно Слава.

— Катился бы к черту, — поддержал Славу Володя.

— Не надо зря шум поднимать, — вступил я в разговор, — ничего особенного не случилось. Через пару-другую недель здесь будет сухо, как на Луне, достанете свои пушки. Верно?

— Верно, — хмуро подтвердили остальные.

— Протянем как-нибудь с малопулькой, — продолжал я. — Если вернемся сейчас на факторию, то по высокой воде уже не пробиться в озера. И ружей на фактории свободных нет: ехать незачем. Хлеб у нас есть, сахар, соль есть, чего еще надо?

— Дал бы я ему по шее, — сказал Володька, кивая на Спиридона.

— А он тебе, — поддержал разговор я.

— А я им обоим, — разрядил обстановку Слава. Первым расхохотался он сам. За ним Володька и Спиридон, несколько пришедший в себя.

— Заводи, — сказал я Володьке.

Инцидент был исчерпан.

Когда живешь в тундре на одном месте, время определять легко. Солнце к вечеру подходит поближе к земле— это первое. Второе — всегда знаешь, что утром оно висит над протокой, днем двигается со стороны левого берега реки, вечером его видно над Бурдук-сопкой, а ночью оно плывет вдоль правого берега. Разделишь путь солнышка по ориентирам на несколько отрезков и оперируешь ими как душе угодно. Договариваемся, например, поехать с кем-нибудь сети высматривать на то время, когда солнце «вон на ту лайду [широкую ровную площадку] вылезет», и все ясно. Тут уж не спутаешь, солнце свое дело знает.

А сейчас трудно сказать, который час. Незнакомое место. Вероятно, утро. Часов этак пять утра. Плывем недалеко от берега. По преданиям, когда-то на этой земле жил народ сирти. Люди не знали металла, не имели чумов, не пасли оленей. Когда пришли сюда самодийцы, ушел этот народ под землю. Теперь от него и следов не осталось — под землей живет.

В любом поверье скрыта какая-то часть истины. Действительно, кто же жил в этих местах до прихода самоедоязычных народов? Может быть, сирти были в действительности? Мысли начинают путаться в голове. Такое чувство, будто сейчас, вот за следующим поворотом, увижу в обнажении вечного льда скелет или хотя бы обломки костей в отвале. Километры тянутся за километрами, а ни один из сирти так и не высовывает носа из-под земли… Сколько же еще потребуется походить, чтобы найти их след?

Впереди возникает мираж — на берегу ряды столбов с ящиками. Я догадываюсь, что это, но не верю глазам. Больно уж место глухое, чтобы встретить творение рук человеческих.

— Что это? — спрашиваю я Спиридона на всякий случай.

— Кладбище нганасанское, — отвечает он.

Да, старое кладбище нганасанских детей, заброшенное уже лет пятьдесят. Нганасаны хоронили маленьких детей в ящиках. Спилят верхушку дерева и поставят на него ящик с умершим ребенком, чтобы он повыше был, ближе к нгуо — небожителям, которые детей дают. На это же дерево люльку вешают. Много все-таки умирало детей. Просто диву даешься, как мог этот народ выжить при такой детской смертности… Представьте себе дымный холодный чум. Мороз под пятьдесят градусов на улице. В чуме чуть теплее, разве только ветра нет. И вот рождается малыш. Оботрут его пеплом, завернут в заячью шкурку — и живи новый человек. Выживало мало… Вот и стоят сейчас эти скорбные памятники прошлого — столбы с детскими люльками и гробиками.

…Наконец-то долгожданный привал после двадцати часов пути. Мы остановились у оставленной долганской фактории Новорыбной. Всего несколько лет назад здесь располагался центр колхоза. Хозяйство было небольшим. Основные отрасли — оленеводство, охота и рыболовство. У соседей — авамских нганасан, от которых мы уехали, хозяйство также не отличалось размерами. Решили объединиться. Теперь в объединенном нганасано-долганском колхозе имени Калинина центр — Усть-Авам.