Турецкие письма

Микеш живо, эмоционально развивает мысль о первородном грехе (см., например, письмо 15), поддерживая представление о том, что Божия милость — условие всякого доброго поступка (см. письмо 54). Под влиянием янсенизма, а также мусульманского окружения Микеш твердо верит в то, что человеческая судьба заведомо предопределена Богом, и вера эта проявляется у него в форме своеобразного религиозного фатализма. Однако теологическими, морально-теологическими и конфессиональными вопросами он не занимался. Когда речь заходит о религии, Микеш часто не удерживается от шутливых замечаний или приводит какую-нибудь юмористическую историю. В 31-м письме, например, он замечает: когда Ракоци однажды, по какому-то поводу, призвал свое окружение проникнуться во время причастия повышенным благоговением, генерал Форгач вдруг расхохотался и сказал, что намедни, во время причастия, ему вдруг пришло в голову: какая хорошая попона вышла бы из поповской казулы.

Микеш прекрасно понимает, какое значение в жизни имеет смех, как юмор поддерживает человека. Шутка неотделима от его писательского самоощущения и от галантной эстетики, она — важная часть арсенала его риторики. В 71-м письме он, например, замечает: «Я бы с большей охотой полчаса посмеялся с Жужжи, чем десять часов писал о них» (т. е. о рыцарях-храмовниках). В 190-м письме он приводит юмористическую легенду о происхождении праздника Рамазан. А в 95-м письме, приведя средневековую легенду о нешитом покрове Христа, замечает: «Верьте или не верьте, как вам угодно». Литературовед Бела Золнаи не без оснований называл Микеша «смеющимся философом».

Как показывает хотя бы последний пример, критические замечания в адрес набожности и церкви носят у Микеша чаще всего иронический, шутливый характер. За ними обычно таятся серьезные общественные, экономические, этические и культурные убеждения. Так, например, в 90-м письме он защищает бедняков от скаредности клира, пользуясь текстом Библии о восстании Кораха; агаду эту использовал в свое время и Вольтер, но Микеш обработал ее в противоположном ключе. В том же письме он иронизирует над бескультурьем и жадностью греческих священников-ортодоксов, живущих на территории Османской империи. В 150-м письме высмеивает молдавских пьяниц-попов, тесно обсевших в корчме винную бочку. В анекдотической новелле (146-е письмо) рассказывает, к каким уловкам прибегают немецкие мушкетеры-дезертиры, чтобы добыть вина у простоватого попа-ортодокса.

О магометанстве, его обрядах, церковной организации и вере в загробный мир он пишет в таком же сатирически-скептическом тоне, как авторы Просвещения — о римском католическом клире. Подобно французским энциклопедистам конца XVII в., он в равной мере обращает внимание на заимствование мусульманами христианских обычаев и на сохранение языческих обычаев в христианских церковных обрядах. Неоднократно подчеркивает естественные отличия, относительность обычаев и нравственных норм у различных народов. Хороший пример этому — шутливая история о соревновании иконописцев, завершающая 104-е письмо.

В 51-м письме он приходит к осознанию того, что между библейским учением и жизненным опытом существует противоречие. Он цитирует знаменитое сравнение часов и часовщика, с помощью которого деисты подвергали сомнению божественное провидение, — но цитирует его лишь для того, чтобы оспорить выраженную в нем позицию, а затем вспоминает о вечной зависимости бедняков от богачей. В этих рассуждениях, пафос которых заострен в сторону общественно-философских обобщений, Микеш, с одной стороны, принимает как истину догмат о тождественном действии божественного провидения. С другой же стороны, рациональным путем осознает социальное неравенство, как и то, что судьба людей на этом свете неодинакова, — однако не делает окончательного вывода из противоречия между двумя тезисами. Противоречие между бедными и богатыми он многократно выделяет и в письмах (например, 2, 22, 28, 39, 48, 49, 50, 75, 106, 160).