Турецкий караван

Здесь он и встретил журналиста из «Таврического голоса», умолкшего с бегством в дикую и нищую Туретчину. Узнал губастого: летом прошлого года видел его в палатке своего друга, поручика, на Турецком валу, вблизи Сиваша: журналист млел от жары и скучным голосом советовал поручику перебежать к красным, пока не поздно. Поручик тогда не решился, но с парохода, когда уже отчалила «Мечта», покидая навсегда Севастополь, а пехотный капитан был уже крепко пьян, поручик бросился за борт в лодку, но угодил в волны. Одурелый от вина и несчастья, капитан стал стрелять в торчавшие из воды голову и плечи друга-«изменника». В гуще беженцев на палубе он увидел и журналиста-«изменника», но револьвера уже не было — отобрали.

— А не то — и тебя бы! — теперь сказал ему капитан и налил вина. — Помянем… Сегодня исполняется год. Я убил, а виноват ты, болтун!

— Никто ни в чем не виноват… Может быть, ты не попал. Поручик стукнулся головой о борт лодки и утонул.

— Ладно, ты все-таки только болтун. А вот Слащев, вот кто подлец! Я не успел пристрелить его. Ничего, красные это сделают. А помилуют его красные — пошлем в Россию человека из нашей братии, рассчитается. А лично мне за все ответит Фрунже[4]. Убить его, а? Такие вот интеллигенты во всем и виноваты!

— Никто ни в чем не виноват. Никто ничего не понимает. Здесь мои коллеги в газете «Вакыт» на улице Бабыали недоумевают: что с Турцией?

— С немцами, дура, связалась в мировой войне! Если бы пошла с нами, то не знала бы кемалистов, а Россия — власти большевиков.

— Наивно…

— Я — русский офицер! — рассердился капитан. — Мне проторял сюда путь еще князь Игорь. Европа всегда бросала турок против нас, но мы их били. А большевики разложили армию, потекла из Трапезунда, как жижа, все отдала союзникам, — англичанам да французам.

Журналист вздохнул:

— В Одессе и Севастополе мне осточертели английские и прочие мундиры. Приезжаю сюда — и здесь они! В каждой витрине иностранный флажок. В садах, за столиками ресторанов — всюду эти мундиры. Спасите меня от английского полковника с хлыстом! Помилуйте, в турецкой столице — английские полицейские! Береты морской английской пехоты!

— Что ж, если феска превратилась в ночной горшок!

— Цинично… А нам, кстати, еще расплачиваться с хлыстом за приют.

Капитан вздрогнул. Командир армейского корпуса объявил ему о возможности поступить на службу к союзникам — на должность инструктора в одном из отрядов анатолийских сепаратистов, выступивших против Кемаля. Пришлось согласиться, капитан поступил в распоряжение английского штаба и теперь должен ехать в Анатолию.

Журналист кряхтел:

— Этот хлыст долго погонял нас. Ныне старается загнать в оглобли и Мустафу Кемаля, тоже направить против большевиков.

— Этот Мустафа — бандит и будет повешен…

— А зайдите в мечеть, зайдите в кофейную, посмотрите здесь народный театр, детей, взрослых. Столяры, жестянщики, кузнецы, няни, торговцы бубликами, они любят этого Кемаля. Однажды утром я увидел в небе его огромный портрет: кто-то ночью натянул полотнище между минаретами мечети Сулеймание.

— Но он хватает английских офицеров и всяких султанят в Анатолии, шлет султану издевательские письма. В конце концов повесят!

— Гм… Как-никак заставил уважать себя. Франция соглашение подписала. С Советами у него давно хорошие отношения. Советские делегации сдут в Анатолию одна за другой.

— Но Фрунже я не пропущу! Я не пьян…

— Оставьте, голубчик, кончится плохо, — сказал журналист. — В память поручика оставьте. Единственное спасение — мириться, мириться…

Год назад, когда пароход с беженцами втянулся в Босфор и стал на виду свинцово-голубых куполов мечетей, капитану, отрезвевшему за ночь, было жутко. На берег снесли умерших ночью больных, женщину, рожавшую на палубе. Из-за тучи вышло солнце. Шары куполов будто поплыли над семью зелеными холмами Константинополя.

«Мечта» прошла в Мраморное море. Офицеров и солдат ссадили на камни пустынных лагерей Галиполи. Надо было жить, и капитан вернулся в Константинополь, чтобы явиться к союзникам в штаб.

Издали с глади Босфора поражало великолепие пышных дубов и платанов вокруг посольских вилл на отлогих склонах. На берегу же просто ярмарка, Галата забита пароходными агентствами. Дома в два оконца шириной. Улицы как в старой части Симферополя. Менялы в ларьках, разносчики с корзинами на коромыслах. Все хотят заработать, взять, получить. Рев нагруженных ослов, хотя и говорят турки, что осел под ношей не ревет. Рожок кондуктора конки. Визг мечущихся собак. Со дворов на мостовую вытекают помои. Пляшет настил деревянного моста через Золотой Рог, экипаж качает, как лодку. Ступил на мост — заплати; только и слышен стук: монеты падают в кружку сборщика — последний доход обнищавшего султана. В каменные переулки прут армяне, турки, греки. Водопроводные колонки облеплены полуголыми нищими.

Красива только мечеть Айя-София. Своды — в поднебесье, таинственная полутьма ложи султанов, беседки придворных, бесконечные ряды свисающих лампад — все грустное, печальное, древнее.