Тургенев в русской культуре

Во-первых, очевидно, что полная манифестация, на которой настаивает Тургенев, предполагает не партийность и избирательность, а максимальную представительность готовящегося литературного собрания. Подтверждением этого служит ссылка на написанное ранее письмо к В. П. Гаевскому и само это письмо от 24 апреля 1880 года, где изложена программа праздника и приводятся списки выступающих. В списке от Петербурга первым значится Гончаров, вторым – Достоевский. Подчеркнем, что программа «сверстана» по меньшей мере за три недели до того, как Достоевский в письме к Победоносцеву высказывает подозрения, обосновать состоятельность которых «боевыми приказами», исходящими от Тургенева, никак не получится. В этом же письме Гаевскому упоминается Толстой («Льва Толстого, которого я увижу вскоре, я постараюсь уговорить») и высказывается просьба убедить всех, кто еще колеблется, – «напр., Гончарова, без которого праздник Пушкина был бы неполным». С Гончаровым, как известно, Тургенев бесповоротно разошелся давно, но в контексте готовящегося мероприятия это абсолютно ничего не значит: Тургенев хочет превратить Пушкинский праздник в национально значимый акт литературного единения: «Очень было бы желательно, чтобы вся литература единодушно сгруппировалась бы на этом Пушкинском празднике» [ТП, 12, кн. 2, 238]. И это получилось. Тот же Волгин в книге «Уйти от всех» признает, что Пушкинский праздник «оказался не чем иным, как “предпарламентом”, соединившим едва ли не весь спектр наличных общественных сил»[275].

Во-вторых, «враждебный элемент» из письма Стасюлевичу – это «нехороший элемент» из письма Гаевскому, где дана и расшифровка: «мы можем быть уверены, что никакие дисгармонии a la Катков не придут мешать нам» [ТП, 12, кн. 2, 238]. Участие в Пушкинских торжествах М. Ф. Каткова как редактора «Московских ведомостей» было неприемлемо для Тургенева и его единомышленников по причинам, которые корреспондент «Нового времени» разъясняет следующим образом: «Газета <…> Каткова всегда обзывала своих противников по убеждениям “мошенниками печати”, а в последнее время донельзя презрительно стала относиться к интеллигенции вообще. Находя, таким образом, что г. Катков, как редактор “Московских ведомостей”, выделил себя из интеллигенции и отказался от всех лучших ее стремлений, Общество словесности нашло основательным выделить и его из того празднества, устроить которое пытается именно эта интеллигенция, именно та громадная “партия” литературных и общественных сил, которой г. Катков дал прозвище “мошенников пера и разбойников печати”»[276]. Именно этим обосновывался отзыв Обществом любителей российской словесности приглашения, по ошибке направленного в «Московские ведомости». Однако на торжественном приеме, который в честь участников празднества давала 5 мая Московская городская дума, Катков не только присутствовал, но и выступил, после чего произошел инцидент, описанный юристом А. Ф. Кони. Под впечатлением «тонкой и умной», по мнению мемуариста, речи Каткова, которая на сей раз носила обтекаемо-умиротворяющий характер, к оратору потянулись с бокалами слушатели, в том числе и некоторые из тех, кто намеревался устроить ему обструкцию; Катков же, в свою очередь, сделал примирительный жест в сторону Тургенева, которого, поясняет Кони, «перед тем он допустил жестоко “изобличать” и язвить на страницах своей газеты за денежную помощь, оказанную им бедствовавшему Бакунину». Далее произошло следующее: «Тургенев отвечал легким наклонением головы, но своего бокала не протянул. Окончив чоканье, Катков сел и во второй раз протянул бокал Тургеневу. Но тот холодно посмотрел на него и покрыл свой бокал ладонью руки». Это не оставляло ни малейших сомнений в том, что примирение, с точки зрения Тургенева, невозможно, о чем свидетельствует и воспроизведенный мемуаристом разговор: «После обеда я подошел к Тургеневу одновременно с поэтом Майковым. “Эх, Иван Сергеевич, – сказал последний с мягким упреком, – ну зачем вы не ответили на примирительное движение Каткова? Зачем не чокнулись с ним? В такой день можно все забыть!” – “Ну, нет, – живо отвечал Иван Сергеевич, – я старый воробей, меня на шампанском не обманешь!”»[277]. С точки зрения Волгина, в этой ситуации «Тургенев поступил как истинный европеец»[278].