Тургенев в русской культуре

Здесь важно уточнить, что того благостно-почтительного отношения одного великого писателя к другому, которое транслирует миф о несостоявшейся встрече, со стороны Достоевского не было вообще (со стороны Толстого, разумеется, тоже). Более того, в «Дневнике писателя» за 1877 год, под впечатлением только что завершившейся публикации романа «Анна Каренина», был высказал целый ряд суждений, от которых рукой подать до ленинского определения «помещик, юродствующий во Христе»[280]. При очень высокой общей оценке толстовского романа, абсолютное неприятие Достоевского вызвала фигура Левина, как она доопределилась к финалу. С точки зрения Достоевского, Левин самозванно присваивает себе право говорить от лица народа, в то время как он не народ, а «московский барич средне-высшего круга, историком которого и был по преимуществу граф Л. Толстой» [Д, 25, с. 205]. Левину даются хлесткие и жесткие аттестации: «помещик, добывающий веру в бога от мужика», неминуемо обреченный на «праздношатайство, физическое и духовное», которое рано или поздно обернется тем, что «веру свою он разрушит опять» [там же, с. 202, 205]; «барич»-верхогляд, неспособный оценить по достоинству тот «подъем русского национального духа за славян» [там же, с. 194], который стал побудительной причиной русско-турецкой кампании. Достоевский оговаривается, что Левин – лицо вымышленное и высказывания о русских добровольцах как о «бесшабашных людях, которые всегда готовы – в шайку Пугачева, в Хиву, в Сербию» и т. д. и т. п., принадлежат исключительно «разгорячившемуся ипохондрику Левину», а не автору. Однако это очевидное лукавство, ибо с самого начала этого фрагмента Дневника сказано: «судя об несуществующем Левине, мы будем судить и о действительном уже взгляде одного из самых значительных современных русских людей на текущую русскую действительность» [там же, с. 193]. Полемика ведется не с героем, а с Толстым – именно ему адресуется недоумение: «не того ожидал я от такого автора!» [там же, с. 194]; ему предъявляется счет: «Такие люди, как автор “Анны Карениной”, – суть учители общества, наши учители, а мы лишь ученики их. Чему ж они нас учат?» [там же, с. 213, 224].

Знаменательно, что в катковском «Русском вестнике», где на протяжении трех лет публиковался роман «Анна Каренина», эпилог, который перерос в заключительную восьмую часть, так и не появился – по причинам, очень красноречиво характеризующим Каткова и подтверждающим справедливость отношения к нему Тургенева. Каткову категорически не понравилась трактовка событий все той же русско-турецкой кампании, в частности отрицательное отношение Толстого к добровольческому движению. Он требовал «смягчить то, выпустить это» [Толстой, 62, с. 326], а в ответ на отказ писателя перекраивать текст в угоду вкусам редактора поместил в журнале объявление о прекращении публикации в связи с очевидностью и незначительностью содержания эпилога. Это привело к разрыву отношений Толстого с «Русским вестником». В таком контексте тем более знаменательно идеологическое и этическое совпадение позиций Каткова и Достоевского. Последний не только не встал на сторону собрата-писателя в его конфликте с бесцеремонным и недобросовестным редактором, но и сделал в рабочих тетрадях следующую запись: «Я держусь мнений “Русского вестника”, что с 7-ю частию кончился роман “Анна Каренина”» [Д, 25, с. 253].

Очевидно, что мировоззренческие позиции Толстого чужды Достоевскому и вызывают у него категорическое отторжение – принципиально иное, нежели у Тургенева, но не менее сильное.

Эти трое, так ни разу и не сошедшиеся вместе, идеологически соотносившиеся как лебедь, рак и щука, в том поворотном 1880 году олицетворяли собой не только вершинные проявления национального гения, но и гипотетические векторы национально-исторической судьбы. В этом смысле встреча Тургенева, Толстого и Достоевского – и не где-нибудь, а на Пушкинском празднике! – конечно, была бы символической. Но она не состоялась.

Что же касается мгновенно возникшего и тут же угасшего порыва Достоевского съездить в Ясную Поляну, то побудительной причиной было не исполнение «заветной мечты», как фантазируют биографы, а, по свидетельству самого писателя, – любопытство, которое, по-видимому, питалось в том числе желанием удостовериться в правомерности собственного диагноза, поставленного разгорячившемуся ипохондрику Левину.