Тургенев в русской культуре

«…Дело идет о самых дорогих и основных убеждениях, – пишет он 19 мая 1880 года из Старой Руссы обер-прокурору Синода К. П. Победоносцеву. – Я уже и в Петербурге мельком слышал, что там в Москве свирепствует некая клика, старающаяся не допустить иных слов на торжестве открытия, и что опасаются они некоторых ретроградных слов, которые могли бы быть иными сказаны в заседаниях Люб<ителей> российской словесности, взявших на себя все устройство праздника. Меня же именно приглашал председатель Общества и само Общество (официальной бумагою) говорить на открытии. Даже в газетах уже напечатано про слухи о некоторых интригах. Мою речь о Пушкине я приготовил, и как раз в самом крайнем духе моих (наших то есть, осмелюсь так выразиться) убеждений, а потому и жду, может быть, некоего поношения. Но не хочу смущаться и не боюсь, а делу своему послужить надо и буду говорить небоязненно. Профессора ухаживают там за Тургеневым, который решительно обращается в какого-то личного мне врага. <…> Но славить Пушкина и проповедовать “Верочку” я не могу» [Д, 30, кн. 1, с. 156]. (Верочка – это В. И. Засулич. Современники, по свидетельству самого Тургенева, усматривали «интимнейшую связь» [ТП, 12, с. 312] между нею и Марианной Синецкой, героиней романа «Новь», а Достоевский в романе «Бесы» прямо обвинил Тургенева в попустительстве нигилистам и подстрекательстве к бунту.)

Торжества состояли из целого ряда разных мероприятий, в том числе запланированы были двухдневные заседания Общества любителей российской словесности. На первом из них, 7 июня, выступил Тургенев, речь которого, свидетельствует Кони, завершилась «бурными овациями», но Достоевскому не понравилась, о чем он и сообщает жене: Тургенев, по его мнению, «унизил Пушкина, отняв у него название национального поэта» [Д, 30, кн. 1, с. 182, 183]. На следующий день, 8 июня, состоялось выступление Достоевского, который затмил всех остальных ораторов, включая Тургенева, и пережил подлинный и небывалый триумф.

Как сообщала газета «Молва», «торжество это превзошло все обыкновенные границы. Оно было лихорадкою, горячкою, упоением, взрывом. <…> Когда Достоевский кончил, вся зала была духовно у ног его. Он победил, увлек, растрогал, примирил»[284].

Сам триумфатор в письме к жене особо отмечал, что всеобщему энтузиазму поддался и главный «конкурент»: «Тургенев, про которого я ввернул доброе слово в моей речи, бросился меня обнимать со слезами. Анненков подбежал жать мою руку и целовать меня в плечо. “Вы гений, вы более чем гений!” – говорили они мне оба» [там же, с. 184].

Однако триумф Достоевского вскоре обернулся едва ли не столь же сильным разочарованием и негодованием по его адресу читателей, которые, познакомившись с текстом выступления, опубликованным в газете М. Каткова «Московские ведомости», почувствовали себя обманутыми и обрушили на писателя новый шквал эмоций, на сей раз – отрицательных. Эти полярные реакции чрезвычайно симптоматичны, ибо они опосредованным, но вполне закономерным образом отразили раскаленную поляризованность сочинений Достоевского, самой его художественной методы, в основе которой лежит тяготение к крайностям, схлестывающимся друг с другом в полемическом противоборстве. Впрочем, с точки зрения Г. Успенского, Достоевский в Пушкинской речи не противопоставил друг другу, а соединил «вещи совершенно несоединимые»[285].

Что касается Тургенева, то он в письме к редактору «Вестника Европы» М. М. Стасюлевичу от 13 (25) июня 1889 года, уже из Спасского, оценил ситуацию следующим образом: «Не знаю, кто у Вас в “В<естнике> Е<вропы>” будет писать о Пушкинских праздниках, но не мешало бы заметить ему следующее: в речи Ив. Аксакова и во всех газетах сказано, что я совершенно покорился речи Достоевского и вполне ее одобряю. Но это не так – и я еще не закричал: “Ты победил, галилеянин!” Эта очень умная, блестящая и хитро– искусная, при всей страстности, речь всецело покоится на фальши, но фальши крайне приятной для русского самолюбия» [ТП, 12, с. 272].

Здесь оборвем цитату (позже еще вернемся к этому письму) и обратимся к проблеме, которая, в силу кажущейся очевидности своего разрешения, практически не рассматривается исследователями или затрагивается как-то поверхностно, вскользь. Несомненность эмоциональной и риторической победы Достоевского над Тургеневым словно сделала ненужным, несущественным сопоставительный анализ текстов их выступлений, а между тем, если мы отбросим внешние эффекты и попытаемся вычислить «сухой остаток» сказанного, то есть сравним глубину и проницательность суждений каждого из оппонентов о творчестве Пушкина, то увидим, что сдержанные тургеневские оценки, которые внешне очевидно проигрывают грандиозным авансам, выданным, в полном соответствии с ожиданиями наэлектризованной публики, в речи Достоевского, в конечном счете оказались во многом более прозорливыми.