Тургенев в русской культуре

Однако Достоевский передумал. Событийный поток и личные устремления несли его в другую сторону. Он готовился к решительному моменту, волновался: «Завтра мой главный дебют. Боюсь, что не высплюсь. Боюсь припадка» [Д, 30, кн. 1, с. 183]. Он возлагал на свое выступление огромные надежды – в том числе надежду стать вровень с теми двумя, значимость которых прекрасно понимал: «Если будет успех моей речи в торжественном собрании, то в Москве (а стало быть, и в России) буду впредь более известен как писатель (то есть уже в смысле завоеванного Тургеневым и Толстым величия <…>)» [Д, 25, с. 168]. И он уже чувствовал, знал, что оседлал волну: «Вы наш пророк», – говорили ему накануне, еще до главного выступления.

Тургенев в пророки не метил (как, между прочим, и герой праздника – Пушкин), но обвинить его в том, что он помешал исторической встрече, что это по его вине «так и умер автор “Преступления и наказания”, не познакомившись со Львом Толстым»[281], не получится.

Как не получится приписать ему злоязычие по адресу Толстого, – это не подтверждается фактами и не соответствует настроению Тургенева, его отношению к Толстому, их обоюдному желанию сберечь восстановленный мир.

В заключение напомним: Толстой, объясняя свой отказ участвовать в Пушкинских торжествах, подчеркивал, что вынужден был, в силу убеждений, принять такое решение – как ни дорог и мил был ему тогда Тургенев. Между этой формулой события и самим событием – почти тридцать лет, а выраженное здесь чувство, пожалуй, можно назвать возвратным ощущением – отсроченной благодарностью за дружбу длиною в жизнь, которую дарил ему Тургенев.

Глава девятая Учитель или пророк? Тексты Пушкинского праздника

Пушкинский праздник 1880 года, посвященный открытию памятника поэту в Москве, стал кульминацией золотого века русской литературы, смотром сил, подведением итогов, анализом тенденций и перспектив, и одновременно – общественным событием чрезвычайной значимости.

Адвокат А. Ф. Кони свидетельствовал: «После ряда удушливых в нравственном и политическом смысле лет с начала 1880 года стало легче дышать, и общественная мысль и чувство начали принимать хотя и не вполне определенные, но и во всяком более свободные формы. В затхлой атмосфере застоя, где все начало покрываться ржавчиной отсталости, вдруг пронеслись свежие струи чистого воздуха – и все постепенно стало оживать. Блестящим проявлением такого оживления был и Пушкинский праздник в Москве»[282].

Воспользовавшись формулой Белинского, Пушкинский праздник можно назвать актом самосознания русского общества, моментом национальной истины в ее живом, диалектическом предъявлении – истины, опирающейся на художественные свершения Пушкина, обнажающей идеологическую и эстетическую развилку начала 80-х годов XIX века и во многом предопределившей и объясняющей грядущее (вплоть до настоящего момента) духовно-нравственное и социально– историческое развитие страны.

Общеизвестен и тот факт, что главным живым героем праздника, его триумфатором, стал, вопреки ожиданиям, Ф. М. Достоевский.

Вопреки – потому что большинство участников, включая самого Достоевского, прочили на эту роль И. С. Тургенева. Именно так и было на начальном этапе торжеств – по свидетельству того же Кони, «в лице своих лучших представителей русское мыслящее общество как бы венчало в нем достойнейшего из современных ему преемников Пушкина»[283].

Достоевскому, который на протяжении всей своей «послекаторжной» творческой деятельности полемически отталкивался и заряжался от Тургенева, ситуация предполагаемого публичного противостояния рисовалась эпохально-драматически.