Тургенев в русской культуре

Во всех этих случаях автора интересуют не столько сами по себе идеи, сколько их носители – лица, личности героев в полном их объеме; Достоевский же нацелен исключительно на изображение героя как того, кто «теорию выдумал» и «до последних столбов дошел».

С точки зрения Бахтина, важнейшим атрибутом героя-идеолога Достоевского является его свобода: авторский замысел «как бы предопределяет героя к свободе (относительной, конечно) и, как такового, вводит в строгий и рассчитанный план целого»[102]. Свободе героя Достоевского Бахтин противопоставляет «несвободу объектного героя», заключенного в «оболочку чужого (авторского) слова», в то время как «у Достоевского слово автора противостоит полноценному и беспримесно чистому слову героя»[103]. По этой логике, Базаров зажат жизненной рамой, в которую он вставлен, объективирован, «овеществлен» авторским словом, в то время как Раскольникову дана предельная свобода самопредъявления.

На первый взгляд, это действительно так. По контрасту с пространными словоизлияниями Раскольникова, высказывания Базарова лаконичны, часто уклончивы, внутренних монологов практически нет, мысленные реплики, как правило, ситуативно-конкретны и душу героя, тайный ход его мыслей не открывают. Герой Достоевского жаждет высказаться – и высказывается, герой Тургенева предпочитает отмалчиваться. Раскольников предельно обнажен посредством собственного слова, Базаров максимально закрыт, а словом нередко пользуется с целью умолчания. Герой Достоевского, по образному определению Бахтина, это преимущественно «голос», слово героя – доминирующий компонент структуры его образа. Следует, однако, напомнить, что это слово – о преступлении и его теоретическом обосновании, и только об этом. Раскольников бесконечно «мучил себя и поддразнивал этими вопросами», сосредоточившись на них всецело и безвозвратно, не видя и не замечая ничего, что не укладывалось в его казуистику до убийства и в идеологическую борьбу с собственным отвращением к содеянному и полемику с оппонентами / двойниками после убийства.

Базаров крайне неохотно втягивается в обсуждение идеологических вопросов, и в то же время он гораздо больше и свободнее высказывается на множество других тем. «Теория» его, постулаты которой по ходу полемики с Павлом Петровичем облекаются в блестящую афористичную форму, в отличие от теории Раскольникова, не выстраивается в цельную концепцию, не поддается изъятию из романа и рассмотрению в качестве отдельного интеллектуального продукта, она вообще не существует в отрыве от ситуативных высказываний ее носителя. И обращается он с ней очень свободно. Прекраснодушные мечты Аркадия парирует неожиданным для нигилиста замечанием: «вот, сказал ты, Россия тогда достигнет совершенства, когда у последнего мужика будет такое же помещение, и всякий из нас должен этому способствовать… А я и возненавидел этого последнего мужика, Филиппа или Сидора, для которого я должен из кожи лезть и который мне даже спасибо не скажет… да и на что мне его спасибо? Ну, будет он жить в белой избе, а из меня лопух расти будет; ну, а дальше?». На явление Павла Петровича, вознамерившегося принудить «плебея» к участию в феодальном поединке, реагирует опять-таки весьма нестандартно: «С теоретической точки зрения дуэль – нелепость; ну а с практической точки зрения – это дело другое». Совершенно очевидно, что в данном случае нет не только мономании, присущей Раскольникову, но и никаких идеологических догм. Базаров рассуждает и ведет себя как свободный человек, «его ум противится любым заданным предпосылкам и окончательным решениям, и это даже не принцип, а неотъемлемое, органическое свойство его мышления. Сам тип его мышления исключает всякую законченность и нормативность, исключает все, что может как-то ограничить его критицизм»[104].

В основе базаровского взаимодействия с теорией лежит свобода – интеллектуальная и психологическая свобода от «авторитетов», от навязанных «принципов», от маниакального и механического следования по намеченной колее, то есть от всего того, чем придавлен Раскольников, у которого нет «ни свободы рассудка, ни воли», чтобы вовремя остановиться и отказаться от проклятой «мечты» своей.

Герой-идеолог Достоевского – заложник собственной идеи, он лишен широты обзора (той самой жизненной рамы, то есть жизненного контекста – свободного, неангажированного), лишен свободы выбора и свободы действий, он заряжен исключительно на реализацию, проверку идеи – любой ценой, и вся система персонажей вокруг него, и все обстоятельства его собственной и сопредельных жизней выстраиваются таким образом, что выскочить из замысленного эксперимента, свернуть в сторону, отказаться от чудовищных намерений он не может.