Тургенев в русской культуре

Именно в качестве идеолога сначала предъявляется, затем дискредитируется и в конце концов реабилитируется Рудин. Идеологическое наполнение образа Лаврецкого не столь тотально, но очень существенно: не только его полемика с Паншиным и Михалевичем, но и его жизнь между Россией и Западной Европой и его выбор сначала Варвары Павловны, затем Лизы, безусловно, имеют идеологическую подоплеку. В романе «Накануне» идеологией пронизаны отношения между главными героями, ею предопределена логика сюжета: идеология является сутью и стержнем личности Инсарова, в ней видит высокое предназначение и смысл жизни Елена Стахова, о ней не без зависти говорит «резонер» Шубин, формулирующий ключевую идею романа «когда у нас народятся люди?», которая эхом отзовется в «реальной критике» и реальной жизни: «Когда же придет настоящий день?». Как идеолог с самого начала дан Базаров; первые одиннадцать глав романа «Отцы и дети» структурированы и содержательно предопределены его противостоянием (идеологическими «схватками») с Павлом Петровичем, а последующее развитие сюжета является проверкой личностной, в том числе идеологической, состоятельности героя.

«Герой идеологически авторитетен и самостоятелен, он воспринимается как автор собственной полновесной идеологической концепции, а не как объект завершающего художественного ви́дения»[99] своего создателя – эта бахтинская характеристика героя Достоевского тождественна определению, которое Маркович дает Базарову: «…Перед нами не объект воздействия уже найденных идеологических решений, а их суверенный и полностью ответственный за них субъект»[100].

Принципиальное отличие состоит не в том, что слово героя Тургенева менее самостоятельно и весомо, чем слово героя Достоевского, а в том, что герой-идеолог Тургенева не сводим к идее, не перекрывается идеей, не исчерпывается ею и, соответственно, свободнее с ней взаимодействует. Даже Инсаров, всецело и однозначно сосредоточенный на осуществлении задуманного, тем не менее, и автору своему, и окружающим его персонажам интересен как целостная личность – потому и испытывается он не служением идее, не подвигом на идейном поприще, в способности его к которому нет сомнений, а поведением на rendez-vous, взаимоотношениями с любимой женщиной, реакцией на неожиданные, не предусмотренные идейной миссией жизненные обстоятельства. Герои же Достоевского, наоборот, всецело заданы, предопределены своей идеей, здесь опять, как и в психологическом плане, достигается экспериментальная чрезмерность – усугубление идеологической составляющей до степени ее абсолютного доминирования: «если отмыслить от них [героев. – Г. Р.] идею, в которой они живут, то их образ будет полностью разрушен»[101]. Это и самим Достоевским устами Подпольного человека сформулировано: «Мы даже и человеками-то быть тяготимся, – человеками с настоящим, собственным телом и кровью; стыдимся этого, за позор считаем и норовим быть какими-то небывалыми общечеловеками. Мы мертворожденные, да и рождаемся-то давно уже не от живых отцов, и это нам все более и более нравится. Во вкус входим. Скоро выдумаем рождаться как-нибудь от идеи».

Правда, тут есть свои градации и свои существенные отличия. От идеи рождены Раскольников (не случайно бросает ему Разумихин: «Если ты не перевод с иностранного…»), четверка ставрогинских последователей-«бесов», Подросток, Иван Карамазов. А князь Мышкин рождается, пробуждается к жизни от крика осла, то есть от источника живого, теплого, человечного – «осел добрый и полезный человек», шутя и всерьез говорит он у Епанчиных. И вмененная Мышкину его создателем идея русского православного мессианизма не заслонила и не исказила его миролюбивую сущность, потому что он наделен спасительным даром двоемыслия, позволяющим адекватно и доброжелательно воспринимать окружающих и критически оценивать самого себя. Парадоксально, но этот исключительный для идеологов Достоевского дар двоемыслия сближает христоподобного Мышкина с атеистом и скептиком Базаровым.

Большинство же идеологов Достоевского не просто свою мысль имеют, но – придавлены ею, погребены под ней, глухи и слепы ко всему, что не укладывается в прокрустово ложе измысленной или заимствованной ими теории.

Отношения героев Тургенева с идеей многообразнее. Здесь есть и сформированные идеей (Рудин), и придавленные ею (Нежданов), и органически слиянные с ней (Инсаров); есть выбирающий «почвенничество» как самый естественный и спасительный в его случае вариант Лаврецкий; есть дистанцирующийся, по инстинкту самосохранения, от навязываемых ему идей Литвинов, который тоже, как впоследствии и Соломин, тяготеет к социально продуктивному, а не мистическому, почвенничеству. Наконец, есть Базаров, который значительно больше нигилистической и какой бы то ни было вообще идеи в силу масштаба собственной личности.