И еще одно очень важное различие. Тургеневский герой – человек необыкновенный в силу масштаба собственной личности, это понимают и признают окружающие, сравнивая его с собой, но это никак не декларирует и уж тем более не собирается проверять и кому-то доказывать он сам. А герой Достоевского изо всех сил тщится доказать, что он необыкновенный и «право имеет». В отличие от самодостаточного Базарова, готового и с «незначительным помириться», Раскольников жаждет получить «сразу весь капитал» и ради этого готов принести в жертву свою и чужие жизни.
§ 2
Своеобразие героя, в свою очередь, предопределяет приемы изображения, в частности
С точки зрения Г. Бялого, «Тургенев вскрывает только такие черты внутреннего мира героев, которые необходимы и достаточны для их понимания как социальных типов и характеров. Поэтому Тургенев не интересуется резко индивидуальными чертами внутренней жизни героев и не прибегает к детальному психологическому анализу»[91]
. Такого же мнения придерживалась и Л. Гинзбург, полагавшая, что «свойства Рудина не существуют вне его исторической функции русского кружкового идеолога 30-х годов», а «знаки базаровской наружности и поведения в контексте романа прочитываются исторически. И тогда вместо грубости и неряшества получаетсяОднако ни Рудин, ни тем более Базаров далеко не исчерпываются прилагаемыми к ним социально-историческими характеристиками, они личностно гораздо больше тех социальных явлений, с которыми связаны в силу исторических обстоятельств. В предыдущей главе показано, как автор по ходу строения романа «Рудин» выводит героя из-под той тенденции «пришпиливания», которой придерживался поначалу, и, благодаря этому, создает объемный образ, в котором запечатлены и социально-исторические, и неповторимо индивидуальные, и универсальные – гамлетовские, донкихотские – черты. Что касается Базарова, то лежащий на поверхности смысл его жестов и реплик, которые Гинзбург трактует как социальные маркеры, во многом противоречит смыслу психологическому. Самоуверенный ниспровергатель-плебей на поверку оказывается сложным, глубоким человеком, внешняя грубость которого – защитный панцирь, а вызывающие нигилистические декларации в большинстве своем – ответные выпады, внешне подыгрывающие ожиданиям оппонента и до поры до времени скрывающие весьма неоднозначное видение-понимание жизни. О «единстве идеологии и психологии»[93]
, как и о единстве социального и психологического начал в случае героя Тургенева говорить не приходится.Социальная психология замечательно предъявлена в романе Гончарова, сама постановка ключевого вопроса – «отчего я… такой?» – и вся сюжетная логика нацелены именно на то, чтобы подробнейшим образом объяснить истоки характера, обстоятельства и причины его формирования и показать характер в действии – как неизбежный результат, неотвратимое следствие всего комплекса социально-психологических влияний.
Что же касается Базарова, то он, во-первых, не равен себе предыдущему на каждом новом повороте судьбы, он движется, меняется и чаще всего не подтверждает, а опровергает или существенно корректирует первоначальное впечатление; во-вторых, он вообще не подвергается психологическому препарированию, за ним (как и за другими тургеневскими героями) оставлено право на личную неприкосновенность, его внутренний мир не вскрывается, а – приоткрывается преимущественно с помощью косвенных, опосредованных деталей и намеков. Эту методу не без раздражения, но при этом очень точно описывал жаждавший определенности и однозначности Н. Михайловский: «Он [Тургенев] любит <…> кружевную работу: возьмет известный фон и наплетет на нем множество тонких и совершенно случайных узоров, много способствующих особности, индивидуальности фигуры, но вместе с тем затемняющих ее основной характер, загромождающих его. Оттого-то из-за тургеневских образов и идет, то есть шла всегда перепалка между его толкователями, и притом такая странная, что один толкователь признавал белым то, что другой называл черным»[94]
. «Перепалка» по поводу Базарова продолжается по сей день – именно по причине художественной филигранности, «особности», сложности созданного Тургеневым образа, на который, по его собственному признанию, пошли «все находящиеся в [его] распоряжении краски» [ТП, 10, с. 281].