Туркестан в имперской политике России: Монография в документах

Свои претензии к переводам Н. Остроумов повторяет и в специальном письме на имя генерал-губернатора Розенбаха (см. ниже). Здесь он вновь предъявляет претензии к транскрипциям неологизмов в сартском (узбекском) языке. Можно вновь поспорить с его претензиями к некоторым новым понятиям в местных языках, которые легко можно было бы обнаружить в других тюркских языках или более привычными заимствованиям из персидского и арабского. Однако таких неологизмов Остроумов не знал, хотя претензий менять не собирался. Он пишет, что в сознание «туземцев» желательно вводить «формы русского режима», а следовательно, и заимствования из этого языка. Он так же настаивает на создании Специальной комиссии (куда предлагает ввести преимущественно татар и сартов, знающих русский) для выработки унифицированных терминов и неологизмов. Ряд его предложений было довольно трудно воплотить в силу ряда причин. Однако такой терминологический словарь действительно вышел, но почти 10 лет спустя (Ташкент, 1903).

До этого в Канцелярии генерал-губернатора появлялись разного рода «Инструкции переводчикам» (одна из них опубликована ниже), которые содержали массу условий перевода, которые в действительности соблюдать было почти невозможно.

Кажется, что самой сложной и громоздкой оставалась переписка с ханствами. Здесь письма и документы обычно писались на двух языках (слева – русский, справа – текст на местном языке, чаще на чагатайском/узбекском, в арабском шрифте). Такая «пестрота», как видно из некоторых публикуемых документов, раздражала чиновников.

Большинство документов, которые адресовались для «всеобщего знакомства», тоже сопровождались переводами. Однако уже в начале XX века вопрос «о двуязычии» в делопроизводстве стал решаться в пользу русского. В 1910 году Канцелярия генерал-губернатора предложила рассмотреть «меры к немедленному введению государственного языка в служебные сношения туземных общественных управлений». Однако возникшие проблемы (главным образом недостаток знатоков русского среди местного населения, нехватка переводчиков и отсутствие средств на оплату новых) отложили эти «меры» на неопределенный срок.

Правда, в публикуемом ниже документе отсутствие условий для более широкого введения русского языка по привычке квалифицируется как «малокультурностъ местных жителей».

В Канцелярии генерал-губернатора постепенно вводилось требование к должностным лицам местной администрации (арык-аксакалам, мирабам[305], сельским старшинам) – «знать русский язык, читать и понимать нужные циркуляры». Это требование опять же озвучивается в документах в обычной формулировке «образовательный ценз», под которым понималось прежде всего знание русского языка и грамоты. Такой же ценз применялся в утверждении кандидатур в городские думы, прежде всего Ташкента.

Параллельно предлагалось усилить требования к русско-туземным школам в первую очередь в смысле освоения русского языка, который, кстати, постепенно вводился и в некоторых медресе, причем чаще всего – на добровольной основе. Интересно, что к рассматриваемому времени все более популярными становятся русско-туземные школы, поскольку они давали дополнительный «пропуск» во власть – через знание русского языка.

В публикуемых ниже циркулярах местным властям предлагается отдавать предпочтение знающим русский язык при назначении на должности местного самоуправления или выдвижении кандидатов на них. Правда, как видно из опубликованного ниже «Особого мнения», некоторые высокопоставленные чиновники выступали с предложениями не вводить подобных «мер», которые выглядят как «карательная/репрессивная норма», а отдавать предпочтение «естественному и образовательному процессу» в освоении местными жителями русского языка.

Зависимость от переводчиков (мунши, вакиль) в деловых и прочих отношениях колонизаторов и колонизированных в Индии тоже становилась проблемой и побуждала британских офицеров и бюрократов изучать персидский[306]. Переводчики воспринимались, скорее всего, как инструменты власти. Хотя использование местной элиты в самоуправлении, судах и прочем показывает, что отчуждение и ориенталистская критика не мешали делегировать части власти колонизированным[307], пусть даже во имя большей эффективности власти метрополии.

Правда, упомянутый Н. П. Остроумов самым активным образом возражал против радикальных форм «делегирования части власти» или не воспринимал политики «игнорирования ислама»[308]. Однако не слушать их голосов, не понимать того обстоятельства, что даже «миссионерские планы» реально не могут быть воплощены и что программы «культуртгерства» достаточно призрачны, было невозможно. Как удачно заметил упомянутый Кристофер Бэйли, «колониальные чиновники, миссионеры и предприниматели были вынуждены фиксировать голоса местных носителей информации в идеологии и прислушиваться к ним на практике, даже если они презирали и искажали их»[309].