Туркестан в имперской политике России: Монография в документах

Носителем этого фанатизма, на взгляд чиновников, было «духовное сословие», от которого ожидали «неповиновения и подвохов», «возбуждения ненависти к русским и фанатизма». При этом классификация «духовенства» у авторов всех представленных отчетов очень приблизительна, выдающая очень смутное представление об иерархии мусульманских богословов, юристов, или обычных служителей культа (шайх ал-исламов, факихов, мударрисов, чтецов Корана, имамов, суфиев идр.), не говоря об особенностях их традиционных функций. Чиновников раздражали его независимость, невозможность его контролировать, особенно когда речь шла о назначении кандидатов на «религиозные посты». «Духовенство» подозревали в горячем желании реставрировать ханский режим, обвиняли в истязаниях собственного народа, в постоянной антиправительственной пропаганде и т.п. Однако обвинять «духовенство» (в том смысле, как это делали колониальные чиновники), и особенно его элиту, в сочувствии Андижанскому восстанию или даже в «прямом в нем соучастии» было совершенно бессмысленно, поскольку подавляющее большинство из них (даже те, кто в действительности не сочувствовал колонизаторам) осудили сам факт восстания, резко критиковали все действия его предводителя «ишана из черни» Мухаммада-′Али[553]. Это же подтверждает упомянутая Записка генерала Королькова, который привел перевод текста т.н. «Воззвания газату» Дукчи Ишана, под которым печати приложили только 12 человек, «людей более или менее влиятельных». Он полагает, что большего количества людей, кто бы сочувствовал восстанию, не нашлось, поскольку они «сознавали несоразмерность слабых средств ишана» с силою российской армии. Сами мусульманские авторы объясняют свое неучастие и осуждение Ишана иначе[554]. Хотя мнением местных историков, богословов или, скажем, поэтов, похоже, мало кто из чиновников интересовался, ибо вердикт о «ненадежности» или «фанатизме» сословия духовенства был вынесен задолго до Андижанского восстания[555].

Примеры социальной несправедливости среди мусульман и последствия резкой экономической дифференциации[556] тоже возложены на духовенство, в том числе на казийские (шариатские) суды. Никто из авторов отчетов не скрывает своей неприязни к ним и предлагает отказаться от выборности «народных судей», вернувшись к системе их назначения и прямой зависимости от инстанций местных властей, изъятие ряда дел из их юрисдикции. Вольно или невольно в отчетах поднимаются проблемы функционирования казийских судов (необразованность некоторых кадиев, коррупция, профанация норм шариата и т.п.). Однако повальное обвинение (на нескольких примерах) всех судов и судей без исключения заведомо создавало негативные образы и тени «врагов империи», но там, где их было меньше всего.

И, конечно, больше всего из «фанатичного духовенства» достается суфиям («ишанам»). И хотя вновь заметно крайне слабое представление о суфизме, особенно о его истории и о разных формах бытования его в Средней Азии, ишаны заранее были обвинены в «негласном распространении» вредных для властей идей. Хотя прямых и достаточно обоснованных примеров не приводится. Похоже, примера Дукчи Ишана тоже оказалось достаточно, чтобы еще раз сделать так далеко идущие выводы об «ишанизме», якобы несущем опасность империи. Хотя очевидно было, что «документы», найденные у Дукчи Ишана, якобы обосновывающие его статус в качестве суфийского наставника, поддельные.

Как примеры резонанса Андижанского восстания в других районах Туркестана здесь приведены докладные записки участкового пристава Ура-Тюбе штабс-капитана Скварского и помощника начальника Чимкентского уезда штабс-капитана Н. Лыкошина (в будущем известного востоковеда). Они показательны в том смысле, что еще раз доказывают локальность собственно восстания. Попытки выявить «иностранный след» (в отчете Скварского) вновь не кажутся убедительными. Наблюдения чиновников и их осведомителей показали, что, как и всякое резонансное событие, собственно восстание и особенно фигура его предводителя Дукчи Ишана стали окружаться мифами в регионах.

Таким образом, Андижанское восстание 1898 года, несмотря на локальность, имело серьезный резонанс, как в центре Российской империи, так и на ее окраинах. Жестокая и неадекватная расправа властей с прямыми и косвенными участниками вооруженного выступления не помешала мусульманской религиозной элите воспринимать восстание с неодобрением, используя любую возможность для публичной критики «зазнавшегося Ишана из черни» (т.е. предводителя восстания – Мухаммада ′Али, по прозвищу Дукчи Ишан), за его «неразумное нарушение фетвы о мире с Белым Царем»[557]. Религиозная элита, следуя сложившемуся среди большинства местных богословов восприятию занятой Российской империей территории как «Прибежища [взаимного] согласия» (Дар ал-ахд/сулх), не считала это вооруженное выступление легитимным с точки зрения предписаний фиюса[558].