Твое имя

Весь остаток дня я не видела ни одного соседа. Я только слышала их быстрые шаги по коридору, когда они возвращались вечером с работы, и надменные гудки их электронных дверных замков. Но мужчина, который жил прямо напротив меня, несколько раз ковылял туда и обратно, опираясь на что-то, похожее на трость. Его поступь выражала великую решимость, даже мужество. Я была уверена, что в юности он был старательным любовником. Он держал входную дверь открытой, подперев ее большой пластиковой банкой с кимчи. Это позволяло сигаретному дыму и шуму вечерних новостей проникать в мою комнату. Вдруг оттуда заиграла пятая симфония Бетховена.

Мой дядя, который жил гораздо южнее, позвонил, чтобы узнать, как дела. На своем ломаном корейском я рассказала, что были небольшие проблемы, но на этом все.

– Я просто очень невежественна, – пояснила я абстрактно. Он был удивлен тем, как я себя назвала, и предупредил, что я никогда не должна говорить так о себе публично. Корейское слово, обозначающее «невежественный», по-видимому, звучало гораздо резче, чем я предполагала. За десятилетия употребления этого слова я ни разу не слышала его в особо уничижительном смысле и не была уверена, что когда-нибудь услышу, если бы дядя не сказал об этом.

Также он был то ли шокирован, то ли сбит с толку моими вопросами о городе и, казалось, отвечал на них общими фразами, не давая прямой ответ, что только усиливало мое замешательство. Только после того, как мы повесили трубки, до меня дошло, что я задавала свои вопросы, ожидая услышать ответ «да» или «нет». Но задавала их с такой интонацией, будто бы это были декларативные заявления. Все, в чем я не была уверена, я озвучивала так, что он думал, что я выражаю это с абсолютной уверенностью.

На следующий день я села в метро на станции Сонсу. Ранее я слышала, что «Парни» до своего дебюта были частыми гостями в маленьком ресторанчике в Каннаме. Я стояла перед двойными дверями вагона метро. Справа от меня сидела женщина, державшая на коленях коробку из-под пиццы, красиво перевязанную желтой лентой. Над ее головой висела реклама клиники пластической хирургии. Фотографии пациентов «до» и «после» наводили на мысль, что идеальный мужчина должен казаться неспособным на преступления в состоянии аффекта.

Поезд мчался по эстакаде. За окном виднелось море четырехугольных крыш, выкрашенных в один и тот же ярко-зеленый цвет, так что казалось, будто плодородный ландшафт был разделен тектоникой плит. На одной из крыш мужчина сидел на корточках перед развешенным бельем и курил сигарету. В другой руке он держал зажженную зажигалку. Пока белая простыня хлопала у него за спиной, он смотрел вверх на сплошную синеву, натянутую, как воздушный шарик, так что мне казалось, он мог бы поднять зажигалку и взорвать все небо.

Когда я вышла со станции метро в Каннаме, «Парни» начали появляться повсюду: на плакатах, рекламе, экранах, даже на значках, приколотых к рюкзакам школьниц в форме. Головокружительный ассортимент товаров с образом Муна: жареные цыплята и парки развлечений, массажные кресла и банковские вклады, и каждый образец служит лишь для того, чтобы материализовать утверждение «Мун не танцует» и абсурдно ожидать, что люди заплатят за это. Я не была рада его видеть. Напротив, я была шокирована вульгарным совпадением городского пейзажа с моей личной страстью.

Я нашла ресторан в тихом переулке. Там не было нормальных посетителей. Там были только фанаты, сидевшие на полу за низкими столиками. Они фотографировали стены и потолок, которые были полностью оклеены изображениями «Парней». Я случайно пришла в тот момент, когда компания покидала стол, за которым обычно сидели «Парни». Теперь он был прикручен к полу, что подтверждало его неприкосновенность. Все в ресторане продолжали фотографировать меня, чтобы сфотографировать столик «Парней». Я подумала о том, чтобы прикрыть лицо, чтобы на их фотографиях не было моей яркой индивидуальности, но фанаты с радостью нажимали кнопки на своих телефонах.

Я пристально смотрела на варево из Лунного пряника[4], блюда, которого не могло существовать в те времена, когда Мун часто посещал этот ресторан. В пряном кроваво-красном бульоне плавали шарики клейкого рисового пирожка, которые выглядели так, словно их только что вытащили из чьих-то суставов. Я притворилась Муном, незнакомым и взъерошенным, уставшим от тренировок, склонившимся над своей пиалой. Но всякий раз, когда я выходила подышать свежим воздухом и натыкалась на стену фотографий перед собой, я видела звезду, которой уже стала.

Неожиданно напротив меня сел синеволосый иностранец.

– Я надеюсь, ты не против, – сказал он по-корейски. – Я просто хочу знать, каково было нашим «Парням» сидеть здесь. Он заглянул в мою миску и рассмеялся. – Я так и знал. Я знал, что ты тоже любишь Муна. Ты сидишь на его месте.

– Ты можешь сидеть здесь до тех пор, пока не начнешь путать меня с Муном, – ответила я.

– Без обид, но я бы никогда не спутал тебя с Муном. Особенно в наше время.