Твоя заря

Пятна сигнальных огней, целые гроздья мокро блестящих рубинов заполнили перед нами всю трассу. С самого рассвета несметно и неугасимо краснеют они впереди нас на «кадиллаках», «бьюиках», «линкольнах», «мерседесах», все время удаляясь в дымке рассвета, плавно и неуловимо убегая. Что-то они мне напоминают своей вишневостью, однако что?

Спрашиваю Заболотного, не вызывают ли у него эти рубины каких-либо ассоциаций.

Молчит некоторое время мой друг. Потом говорит задумчиво:

— По-моему, чем-то они похожи на Романовы яблоки… Да-да, это все убегают от нас яблоки Романа-степняка…

IV

Как это все далеко было! Где-то там, в нашем детском палеолите, где маренные реки струились для нас в степи, как образ чистоты и вечного движения, и все было переполнено светом, все живое томилось в неге под ласковым, нежнейшим солнцем нашего терновщанского лета! Оттуда мы с Заболотным, где полевая дорожка побежала невесть куда среди голубых ржей, высоких, как небоскребы! Где единственный лайнер — Романова пчела, пробасив над тобою, дальше погудела над хлебами, полетела в белый-белый, налитый сиянием свет.

Все там было иное, иное…

Еще были мы там почти безымянные, были просто «пасленовы дети». Опыт и знания не обременяли нас; малые пастушки, пощелкивая кнутами в воздухе, мы и мыслью еще но задавались, от чего этот щелк, даже не подозревали, что это и есть мгновение, когда кончик кнута преодолевает звуковой барьер! Такие вещи оставались там за пределами нашего познания, но разве были мы от этого менее счастливы?

И этот, исколесивший уже полмира, Кирилл Заболотный, который знает планету не хуже, чем знал тогда родную свою Терновщину со всеми ее оврагами и приовражьями, он был в той нашей терновщанской дали просто Кириком, способным на различные затеи озорником, который в школе среди нас выделялся не только веселым нравом, но еще и чудноватым своим именем, потому что впрямь ведь чудное: хоть как его читай — слева или справа, с начала или с конца, — а оно все будет Кирик да Кирик!..

Такое имя тоже было для нас предметом развлечений: разве же не диковина — со всех сторон одинаковое, круглое и крепкое как орех!

Когда я пробую изобразить Лиде, каким был этот Кирик где-то там, в наших степях, девчонка просто не в состоянии поверить, Лида почти убеждена, что Кирилл Петрович был всегда взрослым и что никак не могли его выгнать из класса за шалости, за нестриженность, за то, что «в ушах гречка растет», а если уж где-то жизнь его и начиналась, то, по Лидиным понятиям, скорее, она начиналась в небе, в кабине «ястребка»… Это она может представить, а остальное… Чтобы из шалунов выходили дипломаты? Лида пожимает плечами недоверчиво.

— В детских летах, — говорит мне погодя Заболотный, — закодировано, я думаю, нечто весьма необходимое для души… Нечто такое, что потом во всю жизнь сказывается на наших вполне «взрослых» поступках… Ты как считаешь? Допускаешь такую возможность?

— Почему бы нет…

Закодировано, но что именно? Почему одно выветрилось, а другое — все вот оно… Походя брошенное кем-то слово, доброе или глумливое, давняя чья-то случайная ласка или почти незаметная обида, мимолетное оскорбление или, наоборот, поддержка — почему они имеют обыкновение оживать? Почему отсюда, где мы сейчас мчимся, такой значительной представляется каждая росинка в том нашем рассветном лазоревом мире?

Сухое тепло августовской степи, которое даже здесь ощущаешь… Терновники, шиповник да боярышник по буеракам… Птицы с их гнездами, разные букашки… А наши лога конопляные, с духом солнца, с вербами, разомлевшими под кручей!.. Тогда они были как будто ничто, а сейчас такого о них никак не скажешь! Образы детства, с годами они все чаще всплывают и, кажется, все больше для тебя значат…

Раннею весной, только солнце пригрело, только закурлыкало в небе, уже, как маленькие дикари, босые выскакиваем из хат, истомившиеся за зиму, горланим, не помня себя от восторга, бросаем в небо шайки, солому, палки: «Гуси, гуси, вот вам на гнездо!..» Ведь птицы — это же наши первые друзья. Жаворонок всю весну звенит над степью, как частица твоей души… Невидимые птицы всюду висят над полями и льют и льют серебристое пение… Жаворонок тогда не боялся человека. В ноги жнецу бросится, спасаясь от кобчика… Роман-степняк, вспахивая ниву, гнездо подберет, перенесет на пашню, а когда новую борозду идет, птаха уже сидит в гнезде, не взлетает…