Твоя заря

Пока мы посыпаем, сеем-веем да выкрикиваем свою щедровницкую хвалу этой хате и семейству ее, с покутья, из-под рушника, неотрывно смотрит на нас и хорошо знакомая, на доске нарисованная пречистая мать с младенцем, смотрит пристально и благожелательно, словно оценивает наше отчаянное усердие и нашу почтительность, потому что посыпали здесь только житом-пшеницей, а главное — от души, полными горстями; этот ее доброжелательный иконный взгляд из-под рушника ощущаем и после, когда, откричавшись и ожидая подарков, еще какое-то время топчемся у порога морозной, весело взбудораженной гурьбою, а женщина с нимбом вокруг головы по-матерински оглядывает каждого из нас. Поскольку же мы пожеланий хозяевам навыкрикивали наилучших, и чтобы здоровы все были, и чтобы родило им в поле и в саду, и пасека пчелами чтобы плодилась и медами полнилась, то и подношения нам тоже из всего похода будут здесь самые щедрые: Надька яблок душистых да грецких орехов вынесет на блюде из чулана, а хозяин, отлучившись на минутку, тоже вернется в хату с дарами, внесет полную миску сотов, нарезанных ломтиками, из которых мед так и каплет…

С тем медом на губах мы и выберемся в степь, в голубые снега!..

Однако сперва побудем здесь, согреемся, как советует Надька. Теплом от печи веет. Часы с гирей тикают на стене.

— Что же, хлопцы. Новый год на порог — вырос день на заячий скок, говорит хозяин ободряюще, — Спасибо, что не забыли нашей хаты…

— Мы и в будущем году придем!

— Приходите, не забывайте…

По всему видно, что семья ждала щедровальников, и если бы мы не пробились сегодня, утопая в снегах, не защедровали этим трем душам вот здесь на рассвете, то, наверное, наше отсутствие, наша неявка в их степном безлюдье была бы воспринята как недобрый знак. А теперь и они рады, что их не забыли, и мы тоже оставляем Романову хату довольные, выходим в поле счастливо возбужденной ватагой, нам приятно жаться плечом к плечу вокруг своей склеенной из цветной бумаги звезды, которая от пристроенного внутри огарка вся, как цветок, налита светом, не гаснущим и на ветру. Как эта бумажная звезда светом, души наши полнятся тоже чем-то радостным, прекрасным, и вот опять мы так, плечом к плечу, как братья, дальше ныряем в снега, в синий рассвет нашей без края синеющей степи.

— Видимо, это были последние на свете щедровальники, — говорит Заболотный, — да и пастушата, должно быть, последние… По воле судьбы именно нам выпало завершать целую эпоху в тех степях терновщанских, в летах замедленных скоростей. Никогда больше этого планете не знать… Стайка мальчишек плутает в снегах, светящуюся звезду несут над собою, радость людям разносят… Ушли и не вернутся…

— Жалеешь?

— Дело не в этом… Кому-кому, а пасленовым детям порядком известно, как там в будни бывало. Постоянное унижение нуждой, сапоги одни на троих, а зимы долгие, морозы лютые, некоторые грамотеи и школу вынуждены бросать, отбывать длительное заключение на печи. В хате сырость, плесень, воздух спертый — тоже не лучше смога… А летом свое: стерни пред тобой как железные, ноги непрерывно кровоточат… Но не унывали же, правда? Придет весна, ласковым, зефирным воздухом опахнет тебя: живи! расти! Поэзия детства, она ведь была, утренний мир сверкал обильными росами, полный свежести, звонкости, залитый нежным светом зари… Или те же зимние наши походы, ребячьи странствия со звездой по хуторам, они ведь отвагой, пожалуй, равнялись экспедициям мореплавателей, отправлявшихся на своих парусах в неизвестность… Боязно, конечно, очутиться ночью в степи, где можно заблудиться, где только и слышен издали лай свирепых хуторских собак, однако — вперед, вперед!.. Но зато уж и вознаграждение достанется: какой душевной теплотой одаривают эту весело горланящую от порога ораву, все в хате и впрямь осчастливлены нашим житом-пшеницей, безудержной щедростью наших детских открытых душ… Поздравили, нащедровали людям наилучшей доли — отчего бы и не состояться ей? Кто же думал тогда, что все так круто повернется…

Я знаю это он о дальнейшей судьбе тех людей, и ныне для нас не исчезнувших. Об одной из тех беспощадностей, которые и детей не минуют, оставляя метины в душе на всю жизнь.

— Однако же крепкое это зелье, — вздыхает Заболотный после паузы.

— Не зельем бы я это назвал, — отвечаю ему.

— О чем это вы? — поглядывает Лида на нас растерянно, точно спросонок.

— Да все о том же… Об одной такой штуковине, которую теперь не все и признают, — задумчиво роняет Заболотный. — Голосом совести, Лида, это называлось когда-то.

— Феномен, свойственный только человеку, и то далеко не каждому, подключился я. — Речь, Лида, о совести…