Твоя заря

Шлях старый, укатанный, о котором у нас говорят: битый шлях, — он то спускается в лога, где когда-то подстерегали людей разбойники (а сейчас можно спокойно воды из криницы достать), то опять выбирается из буераков, вскарабкивается на холмы, откуда мир перед нами все растет и растет, и вместе с ним словно растем и мы, детвора. Путешествие длится долго, из Терновщины выехали, еще в небе утренняя звездочка светилась, и ноги у всех были мокрые от росы, а к месту притащились — солнце поднялось и начало припекать. Зато все, чего ожидали, оправдывается вполне: здесь таки воля-раздолье, здесь рай! Степь не такая, как наша, в заплатках нив, изрезанная межами, Фондовые земли — ровная равнина, без овражка, без холмика, открылась перед тобой простором будто на тысячу верст, и весь этот залитый солнцем простор — в травах высоких, цветущих в диком приволье, может, и не вспахана эта степь ни разу, сохи не знала, и ничья коса, видно, не касалась здесь трав! Тут же пустили коров пускай бредут, распрягли и коней — пусть пасутся! Коровы без веревок, кони без пут, вольные, растреноженные, а мы, мелюзга, вольнее всех! Еще вчера изнывали, томились по межам, а сейчас шалеем от счастья, рассеявшись в травах, падаем и катаемся, повизгивая от щекота, перекрикиваемся. Букет прыгает среди нас, тоже охваченный нашим настроением тявкает радостно, тут всем хорошо, и ему, и нам.

Угодили мы на другую планету. Здесь совсем иное мироощущение, иное исчисление времени, нам хотелось бы оставаться здесь вечно! Нет и близко недобрых людей, никаких злых помыслов, ни вражды. Все, как и подобает тем, кто в раю, улыбчивы, ласковы, ни одна мать никого не ругает, никто ни на кого не сердится, ни один отец но прикрикнет на нас за все наши шалости. Здесь нет гнева, мрачным страстям нет места, здесь все добрые, все между собой братья и сестры, и, может, так будет всегда? Слышен перезвон стали, это терновщане, выпрямившись, косы точат, громко перекидываются шутками, а ну-ка, что покажет Мина Омелькович, ибо если это коммуна, то здесь не отставай, не считай ворон, иначе сзади чья-нибудь коса невзначай и пяты оттяпает. Значит, и с перекуром не спеши, держи линию, клади покос на совесть, в коллективе такой закон.

Выступает нас немало
Все двенадцать косарей…
Косим клевер, косим травы
На коммуновской земле…

Могли бы даже эту спеть терновщане, вдохновленные здешним раздольем, но хоть и не до песни им пока, люди лишь дышут учащенно при такой работе, зато их косы поют сдруженно, согласно, поют травы, ложась ровным покосом, которому, кажется, и края не будет, — до самого небосклона могут свободно вклиниваться в буйную растительность наши орошенные потом косари…

A мы лежим в травах душистых, высоких, и только голова слегка кружится от их солнечного духа. Цветы на верхушках трав покачиваются над тобою где-то в самом небе, потому что здесь и спрашивать нечего, далеко ли до неба, здесь оно, хоть какое высокое, но как будто для тебя достижимо, голубеет приветливо, смеется нам своим сияющим простором: я ваше, я прикрываю вас от всех напастей!

И лишь там-сям по окоемам в недрах синевы едва заметно серебрятся тучи-облака, которые у нас называют: деды… Мудрые, добрые деды, величаво светятся они оттуда своими чистыми бородами, сторожат с небес это наше детское блаженство и вроде улыбаются ласково из-под окоемов: вы здесь, мелюзга, ни о чем не заботьтесь, все это для вас, вольно купайтесь в этих травах счастья, наслаждайтесь, пока не выросли…

Наглядевшись в небо, опять гурьбой срываемся на ноги, бегаем, дурачимся, на радостях кувыркаемся, кто-то нашел козелец — его можно есть, другой завидел ящерицу, зовет: «Сюда!»… А Петро, дяди Семена лобан, накануне остриженный наголо (за что и был тотчас прозван Котовским), что-то вообразив, пошел и пошел «рубить» хворостиной, лихо сносить чертополохам головы в малиновых мохнатых шапках. Их здесь несметное множество, этих чертополохов, выделяющихся среди моря теплых некошеных трав, стоят, одетые в колючки, красуясь бравым видом своих тяжелых папах. А где Петро с хворостиной прошел, там уже они без шапок. Встанет, размахнется, вжик, вжик своей саблей — и ваших нет, покатилась голова чертополоха в траву.

— Ишь, красный казак! — оглянется кто-нибудь из косарей. — Рубит без промаха… Только ведь и будяку жить хочется…

Все дальше и дальше от возов наши коровы и кони, а следом за ними удаляемся и мы, пастушата. Вот где роскошь! Кажется, иди и иди — все будут травы и травы, гадюк нет, и ничего тебе не страшно, лишь жаворонок над тобой звенит в выси да еще какие-то невидимые существа, может, именно ангелочки с крылышками, насквозь прозрачные, прямо эфирные создания, заполняя все небо, тихо, напевно над тобою звучат… Оглянувшись, видим, как наши косари далеко-далеко в травах точат косы, взблескивая ими на солнце, а затем журавлиным клином снова пошли и пошли друг за другом, углубляясь в просторы, не знавшие доселе косы.