Твоя заря

— Приручай и ты, — сдержанно замечает хозяин. — Или улья негде поставить? Земли-то революция нам поровну дала, а что ты с нею сделал? Куколь развел?

— Хотя бы и куколь, тебе какое дело? Может, я специально обогащаться не хочу? Вот мое все! — Мина подхватывает торбу. — В толстосумы не мечу! А ты у нас домудришься. Доберемся и до таких, потрясем! Слышишь?

— Не пугай, Мина. Пред законом мы оба равны.

— Извини-подвинься! У меня в кармане вошь на аркане, а ты? В медах купаешься!.. Разжился на чужих гречихах, скоро хату, поди, железом покроешь?

— Покрывай и ты.

— Нет, прежде твою раскрою! И никакие грамоты тебя не спасут!..

Это Мина имеет в виду ту грамоту, которую за подписью самого Петровского Винник Роман получил в позапрошлом году на окружной выставке за достижения в садоводстве и пчеловодстве.

Молчит хозяин. И мы чувствуем себя не в своей тарелке.

— Будет здесь, будет еще делов! — покрикивает Мина, ободрительно поглядывая на нас, мальчишек. — Вот новый учитель к вам прибыл, на место этого рохли Алэ… Может, хоть этот научит, как нам с оппортунистами бороться!.. И селькор Око еще свое слово скажет. Это здесь из него посмешище делают, а там, в районе, голос его силу имеет, будьте уверены! Еще возьмет за душу всех, кто на даровщинку наживается. Не рады будут ни садам, ни прудам, ни своей «божьей скотинке»…

— Зависть, вот что тебя, Мина, ослепляет, — с горечью говорит хозяин.

— Кто из нас и чем ослеплен — завтрашний день покажет, — отвечает насмешливо Мина. — Завтра может оказаться, что именно селькор Око видит дальше всех вас вперед!.. Такое видит, что Мамаю твоему и не снилось!..

Пока Мина разглагольствует, девчонка Надькина испуганно к матери жмется, прячется за юбку, потому что, видать, этот дядька с таким крикливым голосом не на шутку устрашает ее, и без того диковатую степную малышку. Всякий раз, когда Мина начинает обличать, сверкая сердито белками, нам, мальчишкам, тоже становится не по себе, верится даже, что в гражданскую он и в самом деле был способен кого-то там в уезде гирей убить. До сих пор поговаривают в Терновщине, что в свое время, когда у буржуев-лавочников в Козельске производили обыски, заскочил будто бы Мина к кому-то из тамошних лавочников среди ночи, поднял дрожащего из постели: «Золото на стол! Махновцам на лопате в окно подавал, а от нас прячешь?» — Поскольку же тот скарбом делиться не захотел, а может, раньше из него все золото вытрясли, — Мина, выпроводив семью в другую комнату, посадил упрямца против себя в угол и целую ночь бросал в него гирями, хоть золото на столе так и не появилось… Сам Мина избегает разговора о тех черт знает какой давности гирях, даже сердится, если кто лезет с расспросами, а жена его, броской красоты молодуха, заверяет, что оклеветали Мину, не было этого, не мог он человека, хоть и торгаша, самосудом казнить. Допустим, так, но вот когда разъярится, остервенится Мина Омелькович, налетит на кого-нибудь, глаза выпучив и аж посерев от злости, — можно и в те его скаженные гири поверить…

Собираясь уходить. Мина вдруг подобревшим голосом пытается ублажить хозяина:

— Ну, ты не того… Покричали и ладно. А вот насчет меда… Говорят, от пчелиного меда здоровье у человека становится, как у медведя?

— Ну и что?

— Так ты не поскупись — вынеси Мине в дорогу ломоть сотов. Знаю ведь, качал… Пчелы тебе завтра еще принесут!

И слышит в ответ:

— Пусть принесут и тебе.

— Не дашь?

— Пчелу проси, пусть она тебе даст.

А пчела тут как тут! И не одна, а целая туча их появляется у колодца, словно по какому-то тайному знаку пасечника. Может, принесенный Миной махорочный дух сыграл здесь свою роль или раздразнили пчел Минины крик и озлобленность, потому что злость человеческая тоже будто бы пчелам передается, — словом, Романово войско, как по тревоге поднятое, с жалами наготове, уже густо закружило поблизости, загудело сердито и в аккурат над Миной Омельковичем!

— Ты смотри! Где их у чертовой матери набралось столько!

Селькор Око давай отмахиваться обеими руками, но это пчел не отпугивало, наоборот, подзадорило, они и подкрепление вызвали, еще сердитее целым роем над Миной загудели, и какая-то из них, улучив момент, впилась-таки Мине в загривок, а еще одна вогнала жало под самый глаз, так что бедолага возопил и, заслоняясь рукавом, бросился наутек.

Отбежал от колодца и остановился, ругаясь:

— А передохли б они тебе все! Не пчелы, а черти какие-то! Да уйми ты их!

Мы, детвора, прямо падали от хохота, и Надька смеялась своим клокочущим красивым смехом, а дядя Роман, тоже повеселевший, повел, как волшебник, в сторону пасеки рукой:

— А ну, пчелы, домой! Кыш! Кыш!

И они тут же… улетели! Угомонились враз. Потянули к ульям свой успокоенный гул.

— Как теперь я на слете покажусь? — кривясь от боли, ощупывал Мина Омелькович ужаленное место под глазом. — Селькор Око и с таким оком… Тьфу ты, нечистая сила!

Надька посоветовала побрызгать в лицо водой, — тогда глаз не так опухнет.

Воспользовавшись советом, Мина Омелькович долго брызгался из бадьи, искоса поглядывая то на нас, то в сад на пасеку.