Твоя заря

— Наплодил ты их целые стаи, — бормотал он. — Еще и усатого на страже усадил… Посмотрим, посмотрим-ка, он тебе насторожит…

Все время, пока Мина Омелькович сражался здесь с пчелами и громко распекал их «атамана», Настуся, прижимаясь к матери, надув смуглые, тугие, как яблоки, щечки, исподлобья поглядывала на этого крикливого дядьку, и какая-то уже взрослая ненависть проскальзывала в детских на редкость выразительных глазах. Когда девчонка нахмуривается, глаза ее, такие же, как у матери, золотисто-карие, сразу темнеют, как темнеет степь, когда на нее от облака тень набежит.

Но вот Мина, вволю накричавшись и еще раз отхлебнув из бадьи, снова нахлобучил свою бравую фуражку и отбыл наконец с подворья — при этом не мог он, конечно, заметить, каким острым, непримиримым взглядом Надькина дочурка провожает его приземистую фигуру с котомкой на плече, с орлами резко белеющих нашитых на брюки заплат и ушел, и всем словно отлегло от души. Долго мы еще будем видеть, как Мина Омелькович, удаляясь, — мелькав этими приваренными на ягодицах орлами, которых он вовсе не стыдится, проносит своих двуглавых по Терновщине, даже щеголяя, а теперь еще и в Козельск понесет.

— Почему он ругался? — лишь теперь с тревогой спросила Настуся, все еще глядя Мине вслед.

— Это он шутил, — успокаивая, погладила девочку мать. — Ты не пугайся.

Настуся, однако, твердит свое:

— Нет, он ругался, шутят не так, не так…

Мы стоим, потупясь, нам почему-то неловко.

Роман Винник печально поглядывает на дорогу, а когда Мина уже исчез за холмом, роняет с горечью:

— Драный это человек… Нéпуть. Брякнет вот так что-нибудь, — ни пришьет, ни приштопает… Правду я говорю, хлопцы?

Что тут возразишь? Не новость для нас такие отзывы о Мине Омельковиче. Невысокого мнения Терновщина о его, по-нынешнему говоря, деловых качествах. Первый изъян — что к работе питает большую нехоть, а у нас лодырей никогда не жаловали… Хата его на пригорке, на самом скрещении двух улочек, дерезой укрылась от дороги, и ни единой вишенки около нее, все никак не соберется Мина посадить, хотя каждый год ладится:

— Вот осенью и я грушу-дулю посажу для своего сыночка…

Не одна осень прошла, а груши так и нет.

Верным остается своей привычке Мина: сядет с утра на завалинке и до обеда сидит снопом. Курит, да покашливает, да созерцает мир, как король какой, надежно чувствуя себя за колючим крепостным валом из дерезы. Нам, мальчишкам, Мина под настроение объясняет, что имеет право теперь и передохнуть, поскольку смолоду очень тяжко работал, все жилы вытянуло из него проклятое панство. Роман этот лишь немного пробыл на воловне, а потом к садовникам прилепился, Мину же как загнали на конюшню, так и не вылезал оттуда — возле лошадей, в гноище день и ночь…

— Конским духом так провоняешь, что вечером от тебя все девчата шарахаются, — доверительно жаловался нам, бывало, Мина Омелькович. — А кормили как? Никакой тебе перемены, галушки да галушки, а работу спрашивают, за малейший недосмотр уже по зубам Мину, канчуком по плечам…

И сейчас без возмущения Мина не может вспомнить, как панычи-офицеры до крови избили его нагайками, когда жеребую кобылу не усмотрел, и она жеребенка выкинула… Одно слово, горе мыкал человек, и это у нас вызывает искреннее сочувствие к Мине. Знаем о нем и то, во что он нас не посвящает, но что известно всей Терновщине: будто бы в той же панской экономии женили Мину не совсем по доброй его воле, барыня-ведьма вроде навязала ему в жены одну из горничных, чтобы прикрыть чьи-то там грехи, значит, имеются основательные сомнения, в самом ли дело сынок Гришаня, которого он сейчас растит, доводится ему сынком… «Чей бык ни прыгал, а телята наши» — так на эти вещи смотрит Мина. Родной там или не родной, а он так печется о своем единственном, что не всякий родной отец мог бы заботливостью с ним сравняться. А что Гришаня болезненным удался, это лишь усиливает заботливость Мины о нем, он не стыдится сам за руку водить парнишку по знахарям и шептухам… Знаем о Мине также и то, что его в свое время чуть было не расстреляли гайдамаки за того самого лавочника в Козельске, на последнюю расправу уже вели в тальники, только темная ночь да эти тальники и спасли нашего Мину. Все эти испытания конечно, ставим Мине Омельковичу в немалую заслугу.

— Глумление, тумаки, мордобои — вот уж чего досталось нашему брату, при случае доверяется детворе комнезамовец. — Родился человеком, а жить выпало скотом… Не раз собственной кровью умывался… Не раз ночами зверем выл от обиды… А потом еще удивляются, почему так: был Мина как Мина — и вдруг ошалел человек!..

Ошалеть, осатанеть ему ничего не стоит, раньше сам мыкался, натерпелся обид, а теперь вот другим вгрызается в печенки. Пошумел здесь, подался на Козельск. И хотя уже за пригорком скрылась Минина фуражка, а Настуся все еще никак не придет в себя:

— А когда в школу пойду, он на меня и там кричать будет?

— Но вот же они тебе защита. Такие хлопцы да на вступятся? — печально улыбается Надька, указывая на нас. — Вступитесь, правда ведь?