Творческий отпуск. Рыцарский роман

Еще только пол-одиннадцатого.

Тебя, может, и тошнит, а я проголодался.

Сьюзен расплывается в улыбке безумицы. Вот оно, прямо перед носом! Ох батюшки-батюшки! Стакан свой она ставит в держатель, целует Фенна в лоб. Фенн не поддается. И хотя Сьюзен нравится готовить еду – в этом одно из главнейших ее наслаждений, – а ему нет, не особо, сейчас Фенвик ей этого не позволит. Она думает, без озлобленности: Он меня наказывает за то, что сказала ему правду о нас. Что же касается Фенна, то он ее тираду счел попросту шокирующей. Он и впрямь, наверное, немного винит ее за то, что сам себе делает сэндвич с «Еврейской национальной полностью говяжьей салями», мюнстером и горчицей, да еще и майонезом на ржаном хлебе: Мне тоже сделай, кричит вниз его жена, и он делает, с удовольствием, – но у него такое чувство, что мелкий этот упрек она заслуживает. Вытирая нож, ловит себя на том, что будущего боится больше, чем может припомнить со своей ссоры с Мэрилин Марш возле Тахо в Ронде сто лет назад.

Все выжатые, мы жуем и глотаем в благословенной тишине. Ну и денек! Чесапик – акварель Дюфи, яркая от парусов. Посреди Залива там не какое-нибудь существо, а виндсёрфер; это новый писк моды. Вон там бона-фиде шхуна с прямым парусом. Вот знаменитая высокотехничная океанская гоночная яхта из Аннаполиса: зализанная громадина за полмиллиона долларов, принадлежащая человеку, сколотившему состояние на строительстве торговых центров; вышла поманеврировать со спинакером всем своим экипажем в двенадцать человек в одинаковых футболках. Александр Солженицын презрительно бы фыркнул; Д. Х. Лоренс тоже, хоть и по иной причине. Фенн качает головой, но все равно любуется этой посудиной и улыбается, вспоминая анекдот про Льва Толстого: после публикации «Войны и мира» он проснулся от кошмара, крича не «Рейнолдз! Рейнолдз!», а «Регата! Регата!» – единственное, чего не было у него в романе. Нам следует удостовериться, чтобы в нашей истории была хотя бы гоночная яхта, если не парусная гонка, не война, не мир.

Утро быстро вянет; прекрасная полуденная жара; ветра ровно столько, чтобы вентилировать день и поддерживать в нас ход на трех с небольшим узлах к маяку мыса Любви в пяти милях впереди. Если б не возможность тех дождей в конце дня, спешить было б некуда; накат прилива снесет нас немного по Заливу, но так мало, что не имеет значения; не успеет начаться, как мы уже достигнем укрытия. С учетом необычайного настроения Сьюзен едва ли можно с нетерпением вновь стремиться «домой»; не в духе она поднимать дух Вирджи и Шефу. Фенн раздумывает, не привстать ли нам на ночевку где-нибудь ан рут (ручей Куинзтаун на Честере не слишком в стороне от нашего курса); расслабиться на якоре, как в менее напряженные времена года, а до острова Уай добежать завтра поутру. Что лишний день?

Жуем, прихлебываем, глотаем. Фенвик обнаруживает, что вдобавок – и, несомненно, отчего-то взамен, но это ему и удивительно – с каждым новым мигом ему все больше нравится идти под парусом. Сервантес, решает он, был прав: дорога лучше привала. Насколько больше нас все-таки удовлетворяло, когда целью плаванья было само плавание, а не порт. Жизнь есть странствие, и могила – цель его, а все удовольствие – в том, чтоб до нее добраться.

И у Сью, хоть она до сих пор еще и вымотана, нервы потихоньку отпускает. Она стаскивает с себя джинсовую рубашку; лосьонит себе груди: добрый знак. Ей теперь так же, как и Фенну, за вычетом того, что́ у нее на уме: если, как и написано, ключ к кладу может запросто оказаться самим кладом, вопрос у нее такой: Клад ли действительно ее ключ? Быть здоровой, в меру обеспеченной, влюбленной и добросовестно любимой, компетентной в благоприятной, достойной профессии и плыть со своим дружочком по милостивому Чесапику прекрасным июньским днем – девяти десятым всего смертного мира так никогда не везет! Различие наше в том, что пока сомненья и опасенья Фенвика, не исключая и неуверенности в себе, плывут по взбаламучиваемой, однако преимущественно безмятежной природе, по морю не самоудовлетворенности или даже самоуверенности, но, по сути, самопринятия, у Сьюзен мир с самой собой все больше сводится к интерлюдиям, хрупким перемириям, восхитительным, однако эфемерным затишьям в преимущественно беспокойных водах. Случаются редкие часы, когда можно безопасно виндсёрфить вокруг мыса Горн[180]; даже проплыть вокруг него[181]; вместе с тем наш мирный Чесапик крушили случайные торнадо, ломавшие до-революционные дубы как дранку и уничтожавшие крупные корабли на самых защищенных стоянках. В общем и целом же, однако, твоя Депрессия есть твоя Депрессия, а твои Ревущие Сороковые ревут. Если Сью не может иметь детей, никакая научная работа по Пиму ее не утешит. Если она не может быть художником, скажем, того сорта, чья работа оправдывает ее жизнь, преданным своему делу врачом, страстным провидцем, – а маловероятно, что в свои тридцать пять она преобразуется во что-либо подобное… Она угрюмо созерцает груди, которые, как ей известно, в радость Фенну.